Пёс Одиссея - Салим Баши

Путешествие тянулось, отдыхало, изнемогало, как сластолюбивая женщина. И Цирта казалась мне далекой, будто сон, ее ни на что не похожее звучание утеряно, стерто временем, унесено морским ветром. Пара листков дневника выскользнула у меня из рук. Я торопливо подобрал их. Пусть от этого дня останется хоть что-нибудь! Пусть он не истает, как вечерние тени! Одиссей танцует на воде. Его корабль рассекает пену. Дуют встречные ветры, пассаты, бушуют ураганы. Но это не мешает ему идти своим путем. Путешествия становятся вечными, это всем известно.

Дома братья несут караул. Старый партизан должен прочесать густые леса, окружающие Цирту. В нашем квартале все знают, чем занимается мой отец и как строится его день. Многие семьи были истреблены из-за того, что кто-то в них был легавым, жандармом или патриотом. По возвращении домой Одиссей, набравшись ума и опыта, перерезал сутенеров, прилипших к его жене. Лезвием бритвы всех их прикончил. Но среди них не было детей. Он пощадил потомство своих врагов. Или же легенда умалчивает о столь бесславном факте. Одиссей плывет по Эгейскому морю. Киль его корабля прорезает глубокую борозду, целиком из перламутра.

Я вспоминаю о другом дне, похожем на этот. С тех пор прошло четыре года и несколько часов. Мохаммед Будиаф был сражен автоматной очередью. Четыре года насыщенной жизни — моей жизни. В них не было осуществления. Я потерял в них удачу. Много, она, конечно, не стоила. Юность. Иллюзии. Надежда. Начиная с сегодняшнего дня я иду на ощупь, бочком, по-крабьи. Ползу как улитка, прижимаясь спиной к грязным стенам Цирты. У меня нет крыльев, чтобы рвануться вверх. Их подрезала судьба, которая зачала нас страдающими. Я сел на тротуар и на нескольких листках записал эти мысли. Истерзанные строчки быстро покрыли страницу. Знаки — в боли и холоде. Капли крови на моей щеке. В Цирте все кончалось плохо. Так было предначертано.

По нашей вере, человек, еще не начав жить, читает полный отчет о предстоящем ему бытии. Какая насмешка! Почему я не расшифровал мои блуждания по небу? Видимо, инерция доисламской эпохи. Бедуины верили, что могут прочесть на небесном своде о судьбе своих караванов, а их поэты на развалинах какой-нибудь стоянки воспевали утраченную любовь. Я записал все это: кочевников, пустыню, ночь, небо. Изумруды. Драгоценные камни. Я сидел на тротуаре спящей Цирты и писал. Мурад часто заставлял меня браться за перо, читать.

— Читай, — говорил он. — Читай! Во имя того, кто…

— Ладно! Не приставай! Прочту.

Как-нибудь вечером на влажной мостовой мертвого города я тоже примусь за писание. Развалины, ждущие песен поэта. Подобно рапсоду, я стану оплакивать красотку, что раскрыла мне свои струящиеся бедра и поднесла, как чашу, свой живот. Неджму, быть может? Хамид Каим развеселил меня историей про Самиру. У меня болела голова, хмель пробирался мне в душу, я еле плелся.

Цирта бросалась под колеса такси: улицы, тротуары и фонари, одинокие ночные охранники приближались к нам огромными прыжками.

Таксист, худощавый мужчина, был в джинсовой кепке с надписью «Marlboro». При этом на стеклах и панели его машины красовались наклейки с запрещением курить. Я спросил, можно ли выкурить сигарету. Обычно я не курю по ночам. Вообще потребляю очень мало табака — в отличие от Мурада. Просто хотелось позлить этого господина в кепке. Он косо посмотрел на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и зажег легкую сигарету. Он поспешно опустил стекло со своей стороны. Запах жимолости ворвался в машину. Квартал особняков. В Цирте состоятельные и бойкие селятся тут, на пологих склонах, круглящихся, как бедро зрелой девицы. Некоторые дома походили на старые заброшенные дворцы. Неджма, девушка из гостиницы, раньше жила в одной из таких альгамбр. Но в конце концов ее семья перебралась в другой район — вероятно, менее шикарный. Здесь жили только те, кто выбился в люди при ублюдочном режиме: наркодилеры, сутенеры, террористы, которых пригревали богатые торговцы овощами и фруктами. Неджма уехала в новые циртийские кварталы. «У немцев», «У венгров», «У португальцев» — они назывались по национальности тех, кто их построил, кто приехал из дружественных (как говорили по телевизору), в первую очередь социалистических и предпочтительно авторитарных, стран. На государственном уровне самая крепкая дружба возникает между диктатурами.

Жимолость сжигала свой ночной хмель. Подавленное солнечным жаром, это растение, словно порабощенная женщина, дожидается ночи, чтобы дать волю своему благоуханию. Красивейшие из наших возлюбленных прячутся от пламени дня. Водитель рыгнул.

— Будьте здоровы.

Мы ехали уже добрых пять минут, когда у меня в голове разразилась буря. Улицы раздвинулись, на смену ночи пришел день. Мы были около вокзала, и часы показывали пятнадцать минут двенадцатого, 29 июня 1992 года.

В синеве летали голуби. Рядом со мной шел совсем юный Мурад. Он рассказывал мне о небольшой пьеске, которую он ставил в культурном центре одной страны — как сказали по телевидению, ранее нам враждебной. Мы направлялись на репетицию.

Плотная городская толпа — мужчины в джинсах и футболках, женшины в юбках, девушки в покрывалах, грязные дети с присохшими к носу соплями — спускалась по главным улицам Цирты, шла по асфальту, приподнимаемая горячим ветром. Листья слетали на пахнущие пряностями волосы брюнеток с крутыми и влажными от жары бедрами. Надрывались сирены. Машины «скорой помощи» и полиции колесили по городу. Президент Будиаф должен был произнести речь.

Дворец культуры — здание, которое в случае бунта сошло бы за крепость, — принимало в своих стенах главу государства, который вот-вот должен был обратиться к толпе. Патриарх, состарившийся Югурта, для своей первой поездки по стране выбрал Цирту. Придя к власти полгода назад, он возвращал надежду стране, изглоданной скандалами, залегшей в дрейф и отравляемой военной верхушкой, чьей целью было выжать из нее последние соки.

Мы шли вверх с толпой зевак, когда раздались выстрелы. Толпу охватила паника. Женщины кричали, дети плакали, сирены наполняли воздух воем, раздирая покрывало дня. Мы с Мурадом, еле переводя дух, забежали под арку каких-то ворот. Я ощутил боль, нахлынувшую на Цирту. Огромное черное покрывало падало с облаков.

Прохожие перешептывались: кто-то стрелял в президента.

Вернувшись к Мураду, — он жил неподалеку, — мы попытались позвонить. Телефонные линии не работали. Над мертвым городом летали вертолеты. Отец Мурада, зрелый мужчина, ходил взад-вперед по квартире. Он повторял, что все кончено, что страна катится к гибели. Мать Мурада включила телевизор. Диктор со стерилизованными мозгами монотонным голосом объявил о покушении на Мохаммеда Будиафа. На улицах поздравляли друг друга те, кто сочувствовал исламистам. Они лобызались и пританцовывали на еще не остывшем теле.

Если мне не изменяет память, я плакал, Мурад тоже. Родители Мурада плакали. Торговцы овощами на ходу обменивались поздравлениями. На следующий день в университете студенты-исламисты приветственно похлопывали друг друга по спине и насмешливо глядели на нас. С тех пор я не переставал злиться на весь мир, сходить с ума от ярости. Да пропади они пропадом, эта страна и этот город, как пустой сон! Пусть они рухнут и погребут жителей под густой лавой!

Ночь вернулась. Я докурил сигарету, опустил стекло и бросил окурок в темноту. Кровь уже не текла у меня по щеке. Я в последний раз подумал о журналисте, на мгновение позавидовал тому, что у него есть вера, и показал шоферу дом, где жил Мурад.

Квартира родителей Мурада была погружена в темноту. Они жили втроем на довольно большой площади. Здесь можно было бы разместить две такие семьи, как моя.

— Куда ты провалился? Тебя мать разыскивает, все время звонит то сюда, то в гостиницу. Твой отец вечером уехал на задание. И они остались… Бог ты мой! Что у тебя с лицом?

— Метка. Неглубокая, — сказал я. — Нестрашно.

Мне было трудно говорить. Мурад стоял в проеме двери.

— Ты меня впустишь?

— Прости… Входи! Ты чуть родителей не разбудил.

— Я тут кровь теряю, а ты только и нашел мне сказать…

— Ну ладно, ладно тебе!

— Не ори на меня!

— Да заткнись же! Ты что, действительно хочешь вытащить их из постели?

Я извинился.

— Ничего, — прошептал он. — Сейчас принесу пластырь. Думаю, больше ничего и не надо. Рана впечатляющая, но не опасная.

Он любил играть в доктора. Со своей склонностью к ипохондрии, он довольно много знал о болезнях, ранениях, чудесных исцелениях, чудотворцах и паралитиках. Замкнутая жизнь, которую заклинило между родителями, не ладившими друг с другом, — они расходились минимум раз в неделю, — подогревала его интерес к недугам и шарлатанству. Он вылил мне на лицо никак не меньше литра алкоголя. Я чуть не завыл. Он снова шепотом велел мне умолкнуть.