Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан

Квирина как огонек на ветру. Маленькое, колеблющееся пламя. Была она озадачена, но и счастлива тем, что сказала Волюмния. Ей и плакать хотелось, и кричать от радости. Она чувствовала, как увлажнилась ее ладонь в руке Фабия, но выдернуть руку не решилась. Почему он ничего не говорит?

О чем он думает? Возможно, она сама должна сказать? Нет, нет. Ей хорошо и тогда, когда он молчит.

Мысли Фабия не были далеки от ее мыслей. Он перебирал в памяти женщин, с которыми до сих пор встречался: ночь, самое большее – месяц… И месяц этот казался длинным, тягучим, никакой радости. А эта девочка – радость.

С теми и говорить-то было не о чем. С этой и молчать хорошо.

В садах Цезаря было темно. Мраморные боги и богини на пьедесталах спали в тени платанов. Журчала вода в фонтане, сквозь ветви светились звезды.

Они остановились. Он мягко повернул девушку к себе. Загляделся в сияющие глаза Квирины. Глаза эти опьяняли его.

Обоим показалось, что они попали в очерченный кем-то круг, который соединил их и отдалил от всего мира.

Фабий был бледен, у девушки горели щеки. Они все еще молчали. Фабию что-то мерещилось в глубине ее расширенных глаз, какое-то слово, но какое?

Маленькая грудь под хитоном часто поднималась и опускалась. Девушка не двигалась, но ему казалось, что она все приближается и приближается.

Теперь он больше не мог молчать. Лавина чувств переполняла сердце. Он должен был это сказать. Боялся, но должен был…

– Я ужасный человек, пьяница… Бабник…

Она шевельнулась, но он не дал ей заговорить.

– Ты, конечно, об этом слышала… Но мне не для кого было жить. Ничто меня не радовало, только вот комедиантство… Да и тут чего-то не хватало… Теперь, когда я встретил тебя, все изменилось…

Больше он не мог говорить. Горло перехватило. Он хрипло выдавил:

– Ты понимаешь?

Она положила руки ему на плечи и сказала тихо и горячо:

– Я тебя люблю, Фабий!

Он ощутил на щеке ее молодое, свежее дыхание.

Глава 18

Февральский день кончился. Солнце исчезло за храмом Юпитера Капитолийского. На форум падали мягкие тени.

Дыхание города было свежим; римские сады источали терпкий весенний аромат. Нежный трепещущий свет утончил контуры храмов и базилик. Мрамор, пропитавшийся за день солнцем, испускал ослепительное сияние. Огромная масса Рима в этом прозрачном воздухе казалась белым облаком, плывущим на волнах ветра с Сабинских гор. Небосвод на горизонте темнел. Прозрачный диск луны плыл над городом, плыл вместе с городом вдаль к морю.

Храм Марса Мстителя на форуме Августа, в котором сегодня будет заседать сенат, был украшен гирляндами из лавра. Понтифики разожгли огонь перед жертвенником, и рабы, взбираясь по веревочным лестницам, зажигали факелы на стенах и под сводами храма.

Во всех кварталах города росло оживление. От Целия, из Затиберья, с Субуры, толпы ринулись к центру Рима, к форуму Августа. Мясники, пекари, мостильщики, сапожники, грузчики, чеканщики, перевозчики, ткачи, лавочники, красильщики, каменщики, рыбаки, торговцы, риторы, проститутки, писари, кузнецы, стекольщики, поденщики – римский народ, который работает ради куска хлеба и вина. Были здесь и бродяги, нищие, и бездельники, пренебрегающие работой. Уличный сброд жил беззаботно. Он знал, что сильные мира не дадут ему умереть с голода. Ежемесячно государство раздает хлеб и распределяет конгиарий[36] по двести сестерциев, аристократы покупают его голоса на выборах, патриции от своих щедрот добавят на вино. Кроме того, можно наняться в скандалисты, клеветники и доносчики. Иногда и в убийцы.

Толпы народа римского текли, как грязные воды, к храму Марса Мстителя, где порядок поддерживала когорта преторианцев. Если бы можно было заглянуть внутрь храма! Если бы можно было заглянуть в сенаторские головы!

Как там император? Когда умрет? Что будет потом? Толпа бурлит и кипит от любопытства и напряжения.

Со всех аристократических кварталов плывут носилки. Из драгоценной древесины, инкрустированные серебром и золотом, покачиваются они на плечах рабов. Пурпурный цвет, знак сенаторского достоинства, красуется на занавесках и обивке лектик. Впереди носилок бегут ликторы.

– Дорогу носилкам благородного сенатора Сервия Геминия Куриона!

Что ни носилки, то представитель власти, то столп империи, то потомок древнего рода. Родословные некоторых сенаторских родов восходят, говорят, к периоду мифов, к Геркулесу, Энею, царю Нуме, и только богам известно куда еще. За пригоршню золота всегда можно найти бедного мудреца, который придумает и изготовит древнейшую родословную. Только в Риме "род и благородство без богатства ничего не стоили". Могущественные Patres Urbis[37] избрали своим идолом золото и обогащались с настойчивостью, достойной потомков близнецов, вскормленных молоком волчицы и имеющих волчьи клыки.

В империи человек ценится только в зависимости от того, сколько он имеет. Каждая семья чтит восковые маски предков, подкрашивая их маслянистой сажей, чтобы выглядели древнее. Эти маски могли бы порассказать. как сенаторские роды добились огромных состояний, которые оцениваются в сто, двести и триста миллионов. От работы рабов на латифундиях, на виноградниках, в рудниках, на кирпичных заводах, в ткацких мастерских, в парфюмерных цехах, от аренды, налогов и податей с провинций, от тайного ростовщичества и заморской торговли, от награбленной недвижимости и земель в провинциях богачи скопили такие состояния, которые дают им возможность вести царский образ жизни. Остатками с их стола питается армия рабов, которая ежедневно исполняет любое желание шестисот сенаторских семейств. И тысячи клиентов и вольноотпущенников, которым покровительствуют сенаторы, дополняют блеск и славу домов вместе с нанятыми поэтами, художниками, скульпторами, риторами и философами, как того требует мода.

Носилки останавливаются перед лестницей, ведущей в храм. Из-под белой тоги высовывается нога в патрицианской туфле с подошвой из черной кожи, с застежкой в форме полумесяца, украшенной слоновой костью. Появляется обрюзгшее лицо, лысый череп или заботливо причесанная голова. И тут арделионы и весь уличный сброд, а с ним и многоликий римский народ, который свозит, приносит, приготавливает, исправляет и разносит все для удобства шестисот сенаторских семей, шумно приветствует властителей в белом, которые спокойно и важно поднимаются по ступеням храма.

Внутри храма рядами стоят шестьсот кресел. Сенаторы садятся не сразу, еще есть время. Они прохаживаются по портику. Говорят о сегодняшнем торжественном заседании сената, на котором понтифик воздаст хвалу богам за прекращение войны с парфянами и на котором Луций Курион произнесет свою первую публичную речь. Собрание отметит сегодня и пятидесятилетие первого человека в империи Макрона и достойно восславит этого выдающегося мужа.

Сенаторы говорят о своих торговых сделках и здесь. Говорят обо всем. Но один вопрос держат в напряжении мысли всех: как император? Долго ли еще?

Что потом? Об этом шепчутся, это волнует всех. С притворным участием расспрашивают один другого о здоровье императора, движимые желанием узнать что-нибудь новое.

Луций взволнован, но вопреки волнению, которое сжимает сердце и горло, он испытывает чувство гордости. Впервые он будет стоять перед сенатом.

Впервые обратится к собранию, которое вместе с императором правит всем цивилизованным миром. Хорошо ли он выступит? Не испортит ли – неопытный – свою первую публичную речь перед сенатом? Внимательно ли его будут слушать? Понравится ли его выступление, которое он так заботливо приготовил с помощью отца?

Луций взволнованно дышал, идя рядом с отцом по портику. Вы только посмотрите, те, кто с высоты своего величия и сенаторского звания раньше едва отвечал на его приветствия, сегодня дружески кивают ему и подставляют щеки для поцелуя. Сенатор, который перед отъездом Луция на Восток едва удостаивал его горделивой усмешкой, теперь раболепствует перед ним и называет его надеждой Рима. Какой поворот!

Луций отыскивает глазами знакомых, главным образом тех, которые являются сообщниками его отца! Он видит строгое, аскетическое лицо сенатора Ульпия, видит в окружении республиканцев четко вылепленное лицо Пизона, замечает женственное, но жестокое лицо Бибиена. Увидел он и Сенеку, окруженного толпой внимательно слушающих поклонников. Какое впечатление произведет на него моя речь? Когда Луций составлял ее, выслушивая советы отца, он заботился о том, чтобы быть лояльным в отношении императора, а не рабски преданным и незаметно, но постоянно превозносить сенат, сенат, сенат. Заметят ли это сторонники отца? Оценят ли его стремление? А что скажет Калигула? А Макрон?

Голос отца прервал его мысли:

– Что с тобой случилось, мой дорогой?

Вопрос был обращен к Авиоле, который вошел весь красный со злой складкой у толстых губ.