Антология осетинской прозы - Инал Кануков

Вдруг им почудилось, словно к реке метнулась длинная тень и послышался звук быстрых шагов. Все же Парса был чуточку посмелее, страх не до конца лишил его способности соображать, в голове у него промелькнуло: наверняка это Сала, долговязый сельский милиционер, больше быть некому.

Вслух Парса ни слова не оказал Пала, только схватил его за полу черкески и поволок за собой.

— Шагай побыстрей, губошлеп, и будь осторожней, я же тебя предупреждал!

— Здесь лужа, давай обойдем…

Пала боится оглянуться. К тому же у него сползают штаны, но затянуть потуже пояс ему недосуг.

В глазах Парса тоже бегают испуганные огоньки, челюсти, точно клещи, сжались так, что он не в силах их разжать.

Друзья поравнялись с мостом, под которым вода шумела особенно громко, а очутившись на другом берегу, не заметили рукав, протянувшийся к мельнице, и по колено оказались в воде. Но кто в такие минуты обращает внимание на подобные пустяки? Выбравшись на сухое место, друзья пригнулись и стали пробираться вдоль плетня. Сад за плетнем шуршит листвой, переговаривается с легким ветерком.

Ни звука не слышно вокруг. Стырфатан спит, будто вымер, кажется, словно огромный черный ворон накрыл село своими крыльями. В темени друзья не могут различить ни домов, ни здания сельсовета с радиовышкой. Наткнувшись на торчащий из земли обломок скалы, они поспешно укрываются за ним, а убедившись, что все спокойно, с облегчением вытягиваются на траве.

Тут Парса с помощью знаков принимается объяснять Пала:

— Первый дом, тот, что из камня, это дом Лекса, понял? Внизу у них хлев, а сами они живут на втором этаже. Во дворе возле дома — навес, летом хозяева держат под ним скотину. Собаку Лекса зовут Мила, это большая рыжая собака. Не бойся ее, она давно одряхлела. Будет дрыхать, даже если палить над ее ухом из пушек. Корову выводи только одну, но ту, что пожирней. И не торопись, думай прежде всего головой. Все понял, дурень?

— Все…

— Может, ты трусишь? Тогда одень мою шапку.

— Что значит, трусишь? Да я семиголового уаига не испугаюсь, — небрежно роняет Пала, но на душе у него скребут кошки.

— Ну, иди, а я останусь здесь и буду караулить. Я бы и сам пошел, да какой из тебя сторож, загубишь и себя и меня, это как пить дать. И вот еще что. Дверь, что ведет во двор, открывай осторожно, без скрипа. А прежде, чем выводить корову, обласкай ее, почеши у нее под брюхом, пусть она доверится тебе. Ну, а после я сам тебе стану шашлыки делать, сочные, поджаренные будут шашлычки. Теперь иди, довольно языком чесать!

Пала, конечно, понимает, что хитрый бес Парса и на этот раз провел его вокруг пальца, но что он может сказать, что шашлыки делать он и сам умеет? И Пала проглатывает обиду, чтобы не показаться трусливым.

Крадется Пала, точно лиса, тело до того напряглось, что мускулы сводит судорогой, сердце трепещет, точно пойманная в силки птица, вот-вот из груди выскочит, волосы дыбом встали, шапка на голове не держится. Напугай его кто-нибудь в этот момент, Пала тут же превратился бы в горстку золы.

Но вот наконец и двор дома Лекса. Из-за густой темноты скотину под навесом не видно, но Пала ясно слышит тяжелые вздохи, сопенье, звук жующих челюстей.

Парса притаился за камнем, напряг слух, вглядывается в темень, за которой скрылся Пала. Страх, огромный страх колотит его, точно лихорадка. Порой у него перехватывает дыхание, ему недостает воздуха. Парса напрягся так, словно готовится сделать выстрел, от которого зависит вся его жизнь.

— Где ты, куда ты пропал, губошлеп! — шепчет он про себя, и каждое мгновенье кажется ему вечностью.

Между тем Пала, помня о наказе Парса, принимается ощупывать в темноте какую-то корову. Та, перепугавшись, выскочила из-под навеса и бросилась бежать. Пала за ней.

Когда Парса различил грузно бегущую по улице корову, а за ней смешно переваливающегося человечка, он в первое мгновенье растерялся. Но потом довольная улыбка растянула его рот до ушей.

— Благодарю тебя, белобородый Уастырджи[23], благодарю! — только и нашелся сказать Парса.

Парса осторожно вышел из-за укрытия и, оглянувшись по сторонам, увидел в окнах ближайшего дома свет.

— Вот чудо, наверно, в этом доме по ночам не спят! Не быть мне мужчиной, если я не узнаю, в чем тут дело.

Описав большой круг и поравнявшись с тем окном, откуда лился свет, Парса заглянул в щелку.

Глазам его и в самом деле предстало чудо: в тесной маленькой комнате гнали араку две пожилые женщины. Одна из них, одетая во все черное, присела у очага на стульчик, другая, в ярком цветастом платке, примостилась здесь же, оседлав полено. Обе они, опустив головы на колени, предавались безмятежному сну. Вокруг большого медного котла легкими клубами вился дымок и устремлялся к дымоходу, а по узкому желобку в кувшин серебряной струйкой бежала божественная жидкость.

Почуяв запах араки, Парса ощутил невыносимую жажду, в горле у него пересохло, в желудке стало колоть. И что это у него за привычка такая, стоит только запаху араки коснуться ноздрей, как в живот ему будто иглы вонзаются. Вот и сейчас в желудке у него радостно заплясал сатана.

— Золотце ты мое, как она красиво бежит, как бежит!.. Эх, пропустить бы рюмочку…

Сатана еще отчаяннее заплясал у него в желудке, голова приятно закружилась в предвкушении счастья.

— Будь что будет, пусть меня хоть в Сибирь упрячут, а араки этой я испробую.

Дверь в комнату оказалась слегка приоткрытой, видно, для того, чтобы в помещении не скапливался дым. Парса оставалось лишь слегка ее толкнуть, чтобы очутиться возле заветного кувшина. Однако надо же такое! Женщина в черном простерла руку прямо над кувшином, а носом уткнулась чуть ли не в желобок, словно и во сне принюхивалась к сладкому запаху зелья.

Арака, продолжая бежать заманчивой серебристой струйкой, пела негромкую, но веселую песенку.

— Тьфу, чтоб тебе в ослицу превратиться, или не могла найти себе другого места как только возле кувшина! — обозлился Парса на неразумную женщину. Из страха разбудить ее, он боялся прикоснуться к кувшину, и все же сатана в конце концов, одержал над ним верх, Парса бросился к кувшину и, схватив его, помчался к двери. Но у порога неожиданно споткнулся и с грохотом упал на пол. Дверь запищала и заскрипела, будто завыла стая волков.

Прижимая к груди кувшин, чудом оставшийся невредимым, Парса улепетывал так, словно за ним гнался целый отряд. Вот он одним махом перескочил через мельничный желоб, пробежал по мосту и только тут позволил себе оглянуться. Нигде никого. Уф-ф, кажется, пронесло! И Парса во второй раз возблагодарил Уастырджи за то, что тот уберег его от беды да еще милостиво наградил кувшинам чудодейственного эликсира.

Бежит Парса, ищет своего друга, но тот будто сквозь землю провалился. Вот уже и ольховая роща осталась позади, а Пала все еще не видно. От волнения Парса то и дело поднимает кувшин ко рту и делает глоток, другой. Только у следующей ольховой рощи нагнал он наконец своего друга, отважного Пала.

— Куда ты от меня бежишь, чтоб тебе шею сломать, чего испугался? Или не знаешь, что второго такого Парса на свете не найти! А может, ты считаешь его таким же ротозеем, как ты сам?!

— Поди прочь, собака. Корова моя, и не жди себе доли. Я тружусь в поте лица, а ты будешь шашлыки уминать…

— Не нужно мне никакой доли и шашлыки твои не нужны. Все шашлыки, которые есть на свете, я не променяю на один этот кувшин!

Пала в растерянности остановился:

— А что это за кувшин?

— Кувшин как кувшин, имеретинский, его мастерят из глины, потом обжигают… А вмещает он не меньше пяти литров. Осел, кричи козлом, иначе ни глотка не получишь!

Тут Пала догадался, в чем дело, и на радостях заблеял козлом: «Мэ-э!» Он тоже водил крепкую дружбу с чудодейственным эликсиром.

— Вот так-то лучше! Теперь ты понял, что Парса у тебя и Зелимхан и студент?

— Отныне, Парса, душа моя, ты можешь считать себя и Зелимханом, и студентом, и кем только захочешь, да будет глупый Пала твоей жертвой! Я тебя особенно ценю, когда ты доставляешь мне такую радость, как сейчас.

Никогда прежде друзья не осыпали друг друга такими похвалами, как в этот раз. И все же на сердце Пала легким облачком легла тень досады: опять, в который уже раз, Парса оказался удачливее его. И как ему только такое удается! В книгах бы надо написать о таком человеке, в книгах.

Друзья не стали мешкать, погнали корову в ольховую рощу, привязали ее к дереву, а сами, точно княжеские отпрыски, с самодовольным видом уселись на траву. Разве могли они не помолиться, не вспомнить имена таких святых, как Бурсамали, Карасет, Картай, Мкалгабыр, Джери. А потом тосты коснулись святых, которые покровительствуют жителям равнины.

— А этот бокал выпьем за того святого, который помог нам больше других, и пусть будет славен тот святой, которого мы забыли упомянуть!