Любовь и хлеб - Станислав Мелешин

— Женюсь я! Дело срочное!

— И то, уж пора. Смотри не обижай девку. Она у нас золотая, — строго предупредила дежурная, открывая дверь, и принялась на все лады расхваливать Клавку, будто и впрямь вся она была из чистого золота.

В комнате все спали. Василий тихо подошел к кровати, на которой спала Клава, отогнул одеяло, пощекотал за теплым ухом — разбудил.

— Одевайся, я подожду на крыльце. Разговор есть.

Клава протерла глаза, вздохнула и засобиралась.

— Весь день тебя искал.

— Сейчас, сейчас, Васенька, — поцеловала, вздохнув, обвила шею руками, вся теплая, мягкая.

…Они остановились у заводского моста. Отсюда виден весь город, погруженный во тьму. Земли и неба будто совсем нет — одна чернильная темнота, из которой выглядывают золотые точки электрических огней, рассыпанных по берегам. Это там, вдали, а здесь у моста над тяжелой черной водой пышет зарево, багровое, густоклубное. Вспышки плавок, пламя заводских печей и фосфорический свет электросварок прочеркивают зарево яркими бело-желтыми полосами. Казалось, что пламя достают из глубин земли и, обжигая металл, кидают огонь в холодное, застывшее небо.

Тепло, глухо, только слышно, как гудит тишина и позванивают в ушах ночные шорохи.

Громадные освещенные дымы раздвинули небо. Все нависло над водами, опрокинулось на лаковую поверхность пруда. Трубы в воде стреляют языками пламени вниз, береговой трамвай, отражаясь, плывет в глубине воды, а зарево уходит все глубже и глубже на самое дно и колышется там. Кажется вот-вот загорится вода; сунь руку — кипяток!

— Пожар! И красиво, и страшно. Гудит!

Клава взяла Василия за руку, чуть сжала в своей: он идет туда в огонь и дым, ее родной, сильный человек.

— Красоты много, коль дым и огонь на небе, а на земле рабочие от этой жары и дымов изжогой мучаются до семи потов, — деловито сказал Василий, и Клаве это не понравилось. Картина ночного зарева сразу погасла в ее глазах.

— Тяжело тебе работать, Васенька? — робко спросила она.

— Тяжело, но терпимо. Другим хуже. Я молодой, — ответил он и, чтобы подбодрить ее, похлопал по плечу.

Клава обняла Василия, заглянула в глаза, прижалась щекой к его горячей щеке, ощутила за ухом дыхание и мужские, чуть жесткие губы.

— Вот я сейчас, знаешь, что чувствую… Не могу я без тебя, понимаешь?

Василий высвободился, сказал: «Ага!» — и достал папиросу.

— Что-то ты мне ласковых слов не говоришь?

— Некогда, — пошутил Василий, чиркнул спичкой, глубоко затянулся дымом, готовясь к серьезному разговору.

Мимо прогромыхал трамвай, позванивая, будто торопясь. Поздние пассажиры всматривались в окна, думая о чем-то своем, наверное о домашнем уюте, об отдыхе, о родных и близких, о своей судьбе. Вот и Клава проводит его до пятой вахты, уедет в таком же трамвае к себе в теплое милое общежитие последний раз. А завтра — к нему, чтобы начать жизнь вместе, рядом.

— У отца авария. Злой он сегодня, — сообщил Василий и потер щеку.

— Знаю. Мне Павлик Чайко говорил. Отец, наверное, больно переживает?

— Не знаю, — вздохнул Василий.

— Эх, ты! У отца авария — а ты в кусты.

— Да ну его. Что он меня учит? Так живи, этак живи… А я человек со своим умом, свободный. По-своему хочу жить. Есть сытно, одеваться, жену любить, работать по душе.

Клава прислушалась.

— Это легко. А вот как стать настоящим человеком? Вот как твой отец.

— А может, как Степан Иванович Пыльников?

Клава засмеялась:

— Но ты ведь не Пыльников — ты Байбардин! Пыльников… Он и на заводе-то работает только ради денег. Принесет зарплату и пересчитывает. Я видела. Базарник. Скопидом. Разве с него пример надо брать?

— А с кого же? Скучно мне жить, как отец.

— Скучно? Много ты понимаешь…

Помолчали, оглядывая широкий мост: вода пламенела внизу за железными решетками у каменной дамбы. Василий бросил докуренную папиросу, искры разлетелись, погасли.

Я пойду с толпой рабочих,Мы простимся на-а мосту…

Пропел, взял Клаву под руку. Когда она рядом с ним, ему всегда хотелось обнять ее за плечи. Клава высвободила руку и, коснувшись мягкими теплыми пальцами шеи Василия, поправила загнутый ворот рубашки. В спецовке он был смешной, широкий и сильный, как водолаз в скафандре.

— Я очень люблю тебя, Вася.

— Знаю. Вон Марс — планета. Видишь, красная звезда на небе. Там тоже люди живут, работают. — Василий вздохнул. — Тебе неинтересно?

— Интересно.

— Там тоже… Вот как мы сейчас — стоят молодые и нас разглядывают: что за парочка стоит, что у них на душе?! Солидарность!

Они оба рассмеялись громко и молодо.

— Планетчик ты мой, любимый! Дай я тебя в губы поцелую!

— Целуй. Не жалко — твои теперь! Клава, а вот… вдруг случится что со мной. Споткнусь, дел натворю. Ошибусь. Авария. Ну, случай такой выпадет, судить будут, посадят, или уеду на край света, что ты делать станешь? Поможешь, бросишь все — и за мной?!

Клава рассмеялась:

— Что это тебе в голову взбрело?

Василий нахмурился.

— Я серьезно.

Клава подумала о чем-то. Помедлила.

— Как получится.

Василий рассердился:

— Я тебе дам «как получится»! И где ты этой глупости выучилась?

Замолчал, зашагал быстро. Она почувствовала, что он думает о ней, хорошо думает.

— Подожди! — остановила она его. — Горячий. Я знаю. Раз я, Вася, решилась за тебя пойти…

— Ну, это другое дело. На край света далеко ходить, а пока вот до завода дойдем.

— Ну, когда поведешь меня в дом? Завтра? — спросила Клава.

Василий остановился и вздохнул.

— Ушел я. С отцом поссорились. Надо нам самостоятельно жить.

— А как же теперь? Где мы будем жить?

— Пока можно у Пыльниковых. Места у них много — со Степаном Ивановичем я договорюсь.

Клавка отрезала коротко:

— Нет! Хватит с меня. Пожила я у них.

— И ты, и ты против меня?!

— Я не против… Лучше у других жить, чем у Пыльниковых.

— Ну, у других, пока. А потом домик купим, сад и будем жить отдельно от всех, сами себе хозяева.

— Я сама высокие дома кладу, в них и жить хочу. Стройуправление даст комнату. А в домике не буду жить. С хозяйством, с садом. Ты потом меня с работы снимешь, дома работать заставишь. Знаю эти домики на окраине. Не хочу жить на окраине!

— А еще говоришь, на край света за мной пойдешь! — упрекнул Василий.

— То на край, а то в другую жизнь идти надо. Не по душе мне все это.

Василий грустно усмехнулся:

— Не по душе. А что по душе?

Он встревожился тем, что вот Клава только любит его, но не понимает, а он был уверен, что Клава его поймет. И у нее, оказывается, есть своя линия в жизни, такая же, как у отца.

Раньше казалось: как жить, каким быть — это очень просто, это давно решено. Живи и работай, какой есть. Все вроде тобой довольны. А сейчас два этих вопроса «как жить, каким быть?» становились неразрешимыми для него, и он только догадывался, что их нужно решать почти всю жизнь и что, в сущности, он в этом ничего еще не понимает.

— Ладно, — вслух сказал Василий. — Этот вопрос завтра решим. Где жить, как жить? — в две минуты не обдумаешь.

— Иди! На работу опоздаешь, — сказала Клава и взглянула на часы.

Они стояли у пятой вахты, в ворота которой въезжали грузовики, а в проходную входили рабочие ночной смены. Над ними поднял свои железные и кирпичные стены будничный завод с высокими трубами, с огромными дымами и приглушенным шумом. В небе красные от плавок дымы дрожали над заводом, колыхался маревом нагретый воздух от горячих боков доменных труб и мартеновских печей. И эти красные дымы лохматились там, высоко в ночном небе, где гуляли холодные ветры.

— Ты у меня будешь хорошей женой! — вдруг просто сказал Василий Клаве, и рука его в ее руке чуть дрогнула.

— Не знаю… — вздохнула Клава, а потом подтолкнула Василия в спину. — Иди. Опоздаешь.

Он кивнул и, застегнув верхнюю пуговицу спецовки, заторопился к проходной.

Клава зажмурила свои чистые детские глаза и, открыв их, увидела, как Василий слился с потоком рабочих, и, когда его уже нельзя было различить среди других, видела только спины в спецовках, она села в трамвай и помахала Василию вслед рукой, не замечая, что машет рукой всем, кто идет на большую, тяжелую работу, к огню — плавить металл.

Магнитогорск — Москва

1957

Рассказы

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

«И нет человеку покоя, — Егор махнул рукой и, ожегшись о круглый медный самовар, налил в стакан горячего чая. — Вот и сиди здесь, думай от нечего делать. А лечит работа…»

В доме приезжих дневная тишина. Приемная казалась пустой, холодной и тоскливой.