Бембиленд. Вавилон. - Эльфрида Елинек

Во-вторых, в-третьих или в-четвертых, давайте не будем заниматься подсчетами, а лучше еще раз суммируем сказанное, хоть вы и так все знаете наизусть: меня лишили всего, сначала жизни, потом кожи, которая из-за пожара вдруг стала слишком тесной. Между нами, мне не стоило выпендриваться и корчить из себя героя, а надо было просто сыграть для вас и Аполлона, здесь самое место для игры, правда, не я сделал его таким, но что есть то есть. Это место моей казни, моя исполнительная и законодательная власть, легислатива, кстати, where are my legs? Где комитет Международного Красного Креста, почему не идет мне на помощь? Где мой врач, где моя инструкция, я уже несколько часов громко зову обоих! Их зовут уже довольно давно. Когда тебе кто-нибудь нужен, его не дозовешься, кем бы он ни был. Нет, аптекарь тоже отсутствует. Как я ненавидел все эти комитеты, что сообщали о преступлениях против закона, а теперь переступаю через тонкую красную линию, это труднее, чем через закон, законами меня не остановишь. Кто же думал, что я вот так потеряюсь, ну да, кое-кто желал мне этого, но наверняка не до такой степени, разве нет? Боюсь, я так и не смогу понять, почему люди переходят определенные им границы! На кону моя жизнь! Может, взамен отдадите мне свою? Нет? Вы и впрямь не в состоянии понять человека, который бросил дерзкий вызов богу, правда, всего лишь своей игрой на флейте? Одной лишь игрой на флейте? А флейту этого пленного мы, разумеется, покажем крупным планом, это самое главное, что у него было, да, задница тоже важна, задниц тут много, мы уложим их одну на другую, и эту тоже, в конце концов мы тут снимаем не детское кино, мы снимаем фильмы, в которых широко разинутым, не закрывающимся ртам предлагается нечто такое, чего они никогда больше не увидят, давайте-ка задницу в кадр и все тут, здесь я приказываю, только не напирать, можно много задниц, чем больше, тем лучше, и задницу Мидаса с ушами, этого члена, члена жюри, эту задницу, но главный приз, уши, он потом сам и получит. Судья, который вынес неправый приговор, получит утешительный приз. Многим семьям этих задниц уже сейчас стыдно. Они говорят, что их близкие просто в отъезде, не признаваться же, что они снимают порнофильм. Что, если жена узнает мужа по заднице, тогда ему не поможет и капюшон, натянутый на голову! Но самое важное тут – его флейта! Ну да, с тех пор как вы видели ее в последний раз, она значительно уменьшилась в размерах, но так и бывает в подобных ситуациях, не правда ли? Нет, не смотрите туда, где должно быть лицо, лицо не выход, через него вы не выйдете, это из него что-то войдет в вас, вот, уже входит, нет, снова выходит, превратившись в звук, в несколько звуков, которые выплевывают, как выплевывают выбитые кулаком зубы. Лицо нам ни к чему, на него невозможно смотреть, поэтому мы сейчас на него что-нибудь натянем, вот этот капюшон, шикарно, отлично смотрится, у каждого второго пастуха есть такой, висит сзади, теперь-то он не станет блеять как Пан, этот полукозел. Кого это мы выловили под мостом? Бодливого упрямца, который соучаствует вопреки всему. Всегда и во всем. Он, как вечно пьяные силены, всегда на стороне сильнейшей партии! Если бы этот похожий на отца Пан знал, в чем теперь соучаствуют люди! Но сходство это чисто поверхностное. Изнутри он совсем другой. Не смотрите только на его внешность! Видите же вы мои внутренности, так загляните и в него! Ну да, пока он вне себя, там ничего не видно, это совершенно не заселенное пространство, возможно, раньше оно и было заселено, там теперь право пытается включить в себя даже свое собственное отсутствие, но кому же хочется быть включенным, нет, заключенным вместе с правом? Право всегда хочет остаться правым, так же, как каждый человек хочет остаться в живых, вот только о самосохранении люди часто не думают, им не хочется ни за что платить, это ужасно, они не хотят взять на себя даже часть издержек. Где же тогда правда об издержках? Впору включить в них самого себя, если они правы, поступить так, как я поступил со своим телом. И какая мне была от этого польза? Да никакой! То, что так некрасиво выбросили, было как раз моим телом, точнее, практически ничем. В огне оно, как бы это сказать, искривилось, испарилось, так как ему стало слишком тесно в собственной коже и оно не смогло своевременно зайти в H&M, чтобы купить себе новую, ее можно купить и в C&A, все зависит от возраста и уровня дохода. О другом, точнее, о других и говорить нечего, другие, те, что уложены друг на друга и красиво прикрыты драпом, крепкие молодые тела, и пожилые тоже, но еще вполне сохранившиеся, не такие ожиревшие, как наши, я бы предпочел, чтобы и меня вот так уложили, да, я хотел бы иметь такое великолепное тело.

Не понимаю, почему люди так нервничают, у них даже настроение меняется, когда не дудишь с ними в одну дудку, и звук получается просто ужасный. А для флейты нужно настроение, для этого у нее есть отверстия, не так ли? У человека они, согласитесь, тоже есть. Ну там рот и задний проход. Никогда не лишне поиграть острым словцом, трубки для дудки найдете вот в этой роще. А пищики для гобоя вон там, справа, да, раздавленные соломинки, это они и есть! Но больше всего я люблю играть на этих человеческих флейтах, так и играл бы без конца. Вот опять играю, упражняюсь и не замечаю этого. А мои товарищи давно уже слушают в бою самые новые мелодии, их каждый день загружают им в уши, чтобы они не расслаблялись. А как быстро они тогда стреляют, ты просто не поверишь, клянусь! Из крохотных накопительных устройств они стреляют мелодиями, выстреливают их в огромных количествах, их там немыслимо много, и они выстреливают прямо в ухо. Эти устройства вроде не представляют собой ничего особенного, но обладают удивительной способностью: чем они меньше, тем емче. Я не знаю, что в них происходит, как они это делают. Моя кожа раньше подходила мне по размеру, но становилась все теснее по мере того, как я рос. Скажу по секрету: она мне была тесновата задолго до того, как ее с меня содрали. И все же, будь у меня выбор, я бы с удовольствием ее сохранил. Я дую в эту дуду, нет, пусть лучше дует в нее мой коллега. Нет уж, лиц вы не увидите, как бы крупно их ни показывали, вы можете увеличить снимок, потом увеличить еще и еще раз, но лица все равно не разглядите. На него что-то натянуто, кусок материи для опрометчивой части человечества, которая, рассудку вопреки, слишком часто подставляет себя под обжигающие, вредные для здоровья солнечные лучи и в результате превращается в кирпич. Она слишком близко подбирается к солнцу, эта человеческая часть, я хочу сказать, эта часть человечества. А сие никому не позволено. И вообще: никто не должен сближаться с кем бы то ни было, чтобы не возникло ситуации, которой следует избегать. Надо бы чувствовать робость перед мужской флейтой и взять флейту женщины, как, у женщин ее нет? Впервые слышу. Я как-то услышал эту флейту, на ней играла толстощекая богиня, кажется, ее звали Линнди, нет, не она сама, ей это ни к чему, играть на флейте она приказала другим. Я могу это устроить, сказала она. Она собрала кучу людей и велела им играть на флейте, хотя хватило бы и одного человека, ей, в свою очередь, приказал сделать это кто-то другой, а тому еще кто-то и так далее, длинная цепь флейт, цепь приказов, целая цивилизация, через которую тянутся улицы и площади, чтобы образовалось резонансное пространство для флейты и чтобы врач мог спокойно совершать свои ошибки. Каждый в меру своих возможностей. Последнее звено в цепи, последний член, от которого Линнди взяла да и забеременела, ой-ой, мне не следовало это говорить. Плод любви – дело, в принципе, святое, о нем нельзя заговаривать, это будет потом, когда проявится – или не проявится – его привлекательность. Когда пытаешься завести с ней разговор, она на это не идет. Вместе с тем она, Линнди, действовала непредвзято, без предрассудков, она, эта ложная богиня, увлекла людей своими любовными чарами. Свое отражение в воде, прошу вас, не верьте, если кто-нибудь станет говорить вам что-то другое, свое собственное отражение в воде или на воде, все равно, она в качестве зеркала выбрала воду, чтобы ее отражение потом не сохранилось, чтобы не осталось свидетелей, и она могла бы все отрицать, так как вода ничего не сохраняет, она тут же снова становится своим собственным отражением, но, разумеется, остались эти снимки, то есть самое главное из всего, она, значит, бросила свое отражение в воду, и прежде чем оно там исчезло, наша богиня Линнди, как бы это выразиться, страшно испугалась, когда увидела себя, как, впрочем, и другие: не только она, другие тоже поднесли инструмент к губам и издали звук! Ты что, совсем рехнулась, Линнди? Взгляни на себя, посмотри, как ты выглядишь со своими раздутыми щечками-яблочками, а мне теперь расплачиваться за все в этой реке, в которую ты меня превратила, богиня Линнди, как, значит, теперь я называюсь? Меандр. Да, и его сейчас фотографируют со всех сторон, в любое время дня, при любом освещении, с чем я его от души поздравляю. Так случилось, что мое тело перестало быть молодым и крепким, а сделалось мягким. Поэтому оно и стало рекой. Лучше бы ему превратиться в гору, но тут уж ничего не поделаешь. Река так река. Что хотели, то и получили. Да меня спросить забыли. Тут лоб в лоб столкнулись две культуры и две цивилизации, и мне осталось только запечатлеть увиденное, в виде заметок на бумаге, запечатлеть, чтобы вы признали то, что запечатлено на снимке. На нем изображен всего лишь тонкий слой, но именно его замечает человек, когда смотрит на другого человека. Этот слой, иначе говоря, кожу. А что под ней, его не особо интересует. Потому что он этого не видит. Lego, я хочу сказать, лого. Пирамида из ловких весьма одаренных флейтистов, наконец, воздвигнута. Раньше они были всего лишь стадом баранов, пока мы не выстроили пирамиду до самой верхушки, на это понадобилось время, верхушка в любой момент может надломиться, и я нетерпеливо скребу по перилам, то есть скреб бы, имей я в наличии хоть одну часть тела, хотя бы свои десять пальцев, ибо я лучше играю на флейте и горю желанием это доказать! Ну, сгорел-то я раньше. Музыкантов всегда расстреливают первыми, даже на свадьбах, даже на похоронах, даже в музыкальных школах, когда они входят в игру и когда отыгрывают свое. Лучше бы мне вызвать Аполлона сейчас, пока конкуренция не стала слишком большой, пока его сможет вызвать каждый, кто заполнит заявку. Во-первых, они не владеют флейтой так, как я, я рано начал упражняться и мог бы овладеть целой пирамидой флейт богини Линнди, если бы научился сперва владеть самим собой, а не орать что есть мочи. Я все еще овладеваю собой, поднимаясь на эту удивительную гору и играя на своем инструменте так, что стада рыдают от отчаяния. Слишком далеко зашла война, тут и моя вина. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Но у войны еще кое-что на уме. Она целит еще кое-кого расколошматить. Правда, понадобится немало времени, чтобы всех склеить заново и потом обжечь в печи, испечь, как пекут калачи. Пока Линнди и ее товарищи развлекаются, эти люди – сплошь зрители и слушатели на этом поп-концерте – могли бы сами взять на себя игру, игру, не обязательно грязную работу, а когда доиграют до конца, вспрыгнуть на сцену и сразу – со сцены долой. Это мог бы сделать любой, хотя, может быть, и не на моем месте. Я далеко опередил их в искусстве игры на флейте, на этом грязном инструменте, им меня ни за что не догнать. Ну вот, теперь вы знаете: ни одним инструментом нельзя овладеть, предварительно не совершив над ним насилия. Я жду, когда богиня выбросит его, так как во время игры у нее вспучиваются губы, то раздуваются, то вваливаются щеки, она это подсмотрела у других, да-да, щечки-пышечки-подушечки, красавицей ее никак не назовешь, ей срочно нужна пластическая операция, но она не хочет, нет, не из-за меня, по мне, раз не хочет, так и не надо, я, может быть, и хотел бы, но у нее для меня не нашлось времени. Посмотрим, может и у нее, у Линнди, есть человеческие качества. Допустим, это натура творческая, ее лучшая подруга утверждает, что милая Линнди не стала бы тянуть за собой на поводке даже собаку, даже если бы ее принуждали к этому, но она, тем не менее, тянет за собой не бычка на веревочке, а человека, то-то и оно, если бы я мог сооружать такие великолепные пирамиды из флейт и скрипок-задниц, то… мне просто не приходит в голову, что бы я сделал, я бы обратился к музыкальной литературе и выучил еще больше пьес, если бы они нашлись. Мы стоим у истоков немузыкальной литературы. Ах, я вижу, что кто-то опять и слышать не хочет, что солнце может навредить, может сжечь человеку кожу, не хочет слышать, хотя уши у него есть даже на заднице, одно, правда, отвисло, не хочет знать, что бог играет лучше и кричит громче, чем мертвец, как этот последний ни старайся. А бог Аполлон всегда громче всех. Мертвец молчит. Он может только отвечать на вопросы судьи. А так должен молчать. Ну, этот мертвяк – не я. Но им вполне мог бы быть умерший своей смертью на перилах моста, ибо ему просто нечего нам сказать. Зато солдат вгоняет любимую музыку себе в ухо. Солдат, этот бесконечно жестокий зверь, каким милым он выглядит, головку наушника в ухо, вот тебе и музыка для ублажения слуха, льется из этой флейты, по мне, так и путь, зачем учиться играть, когда эта коробочка с музыкой всегда со мной и сопровождает меня в бой? Без музыки никуда, особенно в бою. Музыкальное сочинение, всегда наиновейшее, вторгается в наши уши и располагается там как у себя дома. Неудивительно, что мы бросаем вызов богам и хотим сами терзать искусство, по крайней мере хотим действовать смело и подвергать искусство пыткам, раз уж сами не можем стать художниками по причине слишком большой конкуренции. Она всегда слишком большая. И с этим мы ничего не можем поделать. Моя кожа? Она мне мала. Эта флейта тоже, вон та, да, та годится. Она мне по нраву, хотя сам я уже никому не нравлюсь. Самого меня уже нет, вот и весь ответ. Я пал, но не на поле чести, просто пропал без вести. Не успею я начать, как поэзия и песни польются из меня потоком, их буду выдавать я, поздно начавший писать, зрелый мастер с запоздалым призванием, я буду знаменит и прославлен, и фотографировать меня станут чаще, чем Стинга, Стомпа, Бриттни, Каттерфельда и Хинтерзе, вы можете спокойно поменять эти имена на другие, тем более что моего вы тоже не знаете.