Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник) - Бернард Корнуэлл

Уцелевшие люди Ги не остались, чтобы сразиться с лучниками на улицах города. Как и бойцы Жослена, они бежали в поисках места, не наполненного смертоносным дыханием чумы, и Томас шел по городу умирающих и мертвых, городу дыма и вони, по юдоли скорби и плача. Стрела его была наложена на тетиву, но никто не бросал ему вызова. Какая-то женщина взывала о помощи, ребенок, стоя на пороге, захлебывался в плаче. Увидев неожиданно воина в кольчуге, Томас наполовину натянул лук, но тут заметил, что оружия у этого человека нет и в руках его лишь ведерко с водой. К тому же он был немолод и сед.

– Ты, должно быть, Томас? – спросил седовласый воин.

– Да.

– А я Анри Куртуа, рыцарь. – Он указал на ближний дом. – Там твой друг. Он болен.

Робби лежал на вонючей постели. Он трясся в лихорадке, и лицо его было темным и опухшим. Томаса шотландец не узнал.

– Эх ты, бедолага, – вздохнул Томас, передавая свой лук Сэму. – И это возьми, – добавил он, указав на лежавший на низеньком табурете рядом с постелью манускрипт.

Сам он поднял бесчувственное тело Робби на руки и понес назад, вверх по склону холма.

– Лучше тебе умереть среди друзей, – сказал он шотландцу, который, впрочем, был без сознания.

Осада наконец закончилась.

Сэр Гийом умер. Многие умерли. Покойников было слишком много, а живых слишком мало, поэтому Томас распорядился свалить тела на поле, во рву, засыпать валежником и поджечь. Правда, на то, чтобы обратить трупы в пепел, не хватило топлива, и обгоревшие мертвецы стали пищей для волков и тучей слетевшихся на богатое пиршество смерти воронов.

Бежавшие было горожане стали возвращаться в город, ибо там, где они пытались искать спасения, мор свирепствовал с не меньшей силой, чем в Кастийон-д’Арбизоне. Из их слов выходило, что чума распространилась повсюду и Бера был городом мертвых, хотя жив ли Жослен, никто не знал, а Томасу было все равно. Зима принесла мороз, и на Рождество незнакомый монах доставил известие о том, что поветрие теперь свирепствует и на севере.

– Чума повсюду, – говорил он, – от нее нет спасения. Все умирают.

Умирали, однако, не все. Сын Филена, Галдрик, поправился, но вот его отец сразу после Рождества подхватил заразу и умер. Выжил и Робби. Казалось, он лежал уже при смерти, ибо бывали ночи, когда у него не слышно было дыхания, но тем не менее природная крепость взяла свое, и молодой человек медленно пошел на поправку. Женевьева ухаживала за ним, кормила его, когда он был слаб, и мыла его, когда от него воняло, а когда ему вздумалось просить у нее прощения, отмахнулась:

– Говори с Томасом!

Когда Робби, еще едва передвигавший ноги, приплелся к Томасу, ему показалось, что лучник стал гораздо старше. И гораздо тверже.

Шотландец мялся, ибо не знал, что и сказать. Зато Томас, похоже, знал.

– Скажи мне, – промолвил он, – когда ты делал то, что делал, думал ли ты, что твое дело правое?

– Да, – искренне ответил Робби.

– Значит, – спокойно заявил Томас, – ты не сделал ничего плохого. Вот и все, больше тут говорить не о чем.

– Мне не следовало брать это, – сказал Робби, указав на пергамент на коленях у Томаса – заметки о Граале, оставленные отцом Томаса.

Томас пожал плечами:

– Эта книга снова у меня, и я использую ее, чтобы научить Женевьеву читать. Больше она ни на что не годится.

Робби уставился в огонь.

– Прости, – сказал он.

Томас оставил его извинения без ответа.

– Теперь, – промолвил лучник, – нам осталось лишь дождаться, когда все поправятся. И тогда – домой.

К Дню святого Бенедикта они были готовы покинуть замок. Одиннадцать человек собрались вернуться домой, в Англию, а оставшемуся сиротой Галдрику предстояло сопровождать Томаса в качестве слуги. Они возвращались разбогатевшие, ибо бо́льшая часть добытых грабежом денег оставалась цела, но чем встретит их Англия, лучник не знал.

Последнюю ночь в Кастийон-д’Арбизоне Томас провел, слушая, как Женевьева, запинаясь на каждом слове, читала пергамент его отца. Сам он решил после этой ночи сжечь рукопись, ибо написанное там ни к чему не вело. Французских или английских записей в книге было немного, и он заставлял девушку читать по-латыни, пусть не понимая смысла слов, но практикуясь в расшифровке букв.

– «Virga tua et baculus tuus ipsa consolobuntut me»[34], – медленно прочитала она, и Томас кивнул, ибо, зная, что слова «Calix meus inebrians» не так далеко впереди, он подумал, что преисполненная чаша сия напоила его допьяна, оставив лишь тяжкое похмелье. Аббат Планшар был прав: поиски Грааля сводят людей с ума.

– «Pono coram me mensam, – прочла вслух Женевьева, – ex adverso hostium meorum».

– Там не «pono» написано, а «pones», – указал Томас. – «Pones coram me mensam ex adverso hostium meorum». – Он знал эту фразу наизусть и теперь перевел для нее: – «Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих».

Она нахмурилась и, уставив в пергамент длинный белый палец, упрямо возразила:

– Да нет же! Тут написано «pono».

Чтобы доказать свою правоту, девушка протянула манускрипт. Свет упал на страницу, где действительно было написано: «pono coram me mensam ex adverso hostium meorum». Его отец написал фразу именно так, а Томас, читая эту строчку десятки раз, так и не заметил ошибки. Зная латынь, он быстро пробегал глазами строчки, воспринимая смысл и не обращая внимания на буквы. «Pono». «Я накрываю стол…» Не «ты», а «я».

Томас воззрился на одно-единственное, делающее различие слово и понял, что это не ошибка.

Понял, что он нашел Грааль.

Эпилог

Грааль

Волны набегали на гальку, вспенивались кипучим белым кружевом и с шелестом откатывались назад. Снова и снова, раз за разом, серо-зеленое море билось об английское побережье. Мелкий дождик мочил свежую траву, в которой, рядом с живой изгородью, где росли анемоны, резвились ягнята да шмыгали зайцы.

Чума добралась и до Англии. Томас и три его спутника проехали через пустые деревни и слышали, как ревут от боли коровы, которых некому было подоить. В иных деревнях улицы преграждали завалы, и за ними стояли на страже лучники, чтобы не пропускать чужаков, возможных разносчиков заразы: такие места Томас без возражений объезжал. Они видели наспех вырытые рвы, наполненные трупами людей, не сподобившихся отпевания и христианского погребения. Стояла весна, и по краям таких общих могил во множестве росли цветы.

В Дорчестере, прямо посреди улицы, лежал труп, и никому, похоже, не было до этого дела. Некоторые дома стояли заколоченные, и начертанный на них красный крест говорил, что внутри находятся больные, оставленные там на милость Всевышнего: умереть или выздороветь. За городом расстилались невспаханные поля. Зерно, что должно было лечь в борозды, так и осталось в амбарах умерших крестьян, но в небе, под облаками как ни в чем не бывало пели жаворонки и кувыркались ржанки.