Кабирский цикл - Генри Олди

Я брожу по твоим пастбищам неприкаянным призраком, погибшей душой, стеная о том, что ушло прошлогодним снегом; я вновь добрался бы до Мазандерана, я вновь свернул бы тебе шею, если бы знал: это хоть что-то изменит!

И все-таки я возьму Кабир.

Сам.

Здесь и сейчас.

— …воля гневного эмира тверже сердцевины мира,Слаще свадебного пира, выше святости была…

Они слушают меня, открыв рты, они внимают тому, что выше нас, выше всех, выше мавзолеев и тверже гранита, они берут твой Кабир вместе со мной, заново — посмотри в их глаза, мертвый череп! Посмотри и ухмыльнись, если сможешь! Там клубами плещет дым горящей столицы, там сшибаются всадники, там в стенном проломе бьются последние защитники Кабира, и вой гургасаров перекрывается визгом бедуинов Антары Абу-ль-Фавариса; их взгляды полны огня и стали, бешенства и ярости, их взгляды — зеркала, их души — зеркала, их жизнь, исковерканная тобой — зеркало, где теперь отражаюсь я-настоящий, я-живой, я-подлинный…

Моя прихоть равна твоей, о Златой Овен, потому что я стою ныне на своей земле, и не баранам гнать меня прочь, туда, где мы все презренно равны: рогатые и безрогие!

Я возьму твой Кабир.

Сам.

— …над безглавыми телами бьется плакальщицей пламя,Над Кабиром бьет крылами Ангел Мести, Ангел Зла,Искажая гневом лица, вынуждая кровь пролиться —Плачь, Златой Овен столицы, мясо бранного стола!

Звени, чанг — оружие превыше мечей, господин превыше венценосцев, истина превыше летописей или памяти; звени, пой, опускайся ятаганом на холку проклятой твари, даже если я льщу сам себе несбыточной надеждой, и все мои упования — льдинка на полуденном солнце!

Обманывая сам себя — я все равно обманываюсь сам.

Сам.

…старый Коблан прожил еще три с половиной дня.

Все это время Абу-т-Тайиба не отпускали: самая лучшая еда, самое мягкое ложе, любая одежда, золотые динары, лишь пожелай он, были бы к его услугам. Во двор с утра набивались толпы людей — забыв о смерти, забыв о скорби, они приходили слушать, и пламя души умирающего все жарче горело во впадинах глазниц.

Тело уходило без боли и сожаления.

Кузнец умрет, произнеся всего два слова.

— Ш-ш… ш-шахский дар, — скажет он, и отойдет к праотцам с улыбкой.

Все решат, что покойный имел в виду доспех, оставленный ему первым эмиром Кабирским.

А Абу-т-Тайиб лишь кивнет и закроет умершему глаза.

Наутро поэт оставит дом Кобланов, попрощается у ворот со старушкой, а потом зашагает себе дальше.

По эмирату, от барханов Верхнего Вэя до масличных рощ Кимены.

Он никогда и никому не скажет, что в свою последнюю ночь, проведенную у кузнеца, он тайком ходил в кладовку.

Туда, где хранился драгоценный сундук с латами.

Крышка откинулась без скрипа.

Вместо бараньего черепа по зерцалу панциря вилась ровная вязь; две строчки.

Бейт из «Касыды о мече».

— Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл —И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..

Поэт закроет крышку.

Мертвых не существует.

Совсем.

Глава пятнадцатая,

— Открывай, хозяин! Именем светлейшего эмира Салима! Открывай, пока мы не разнесли ту рухлядь, которую ты по недомыслию именуешь дверью!

Гулкие удары.

Брань стражников.

Испуганный голос за дверью:

— Кто вы, добрые люди? И что вам нужно в моем доме в столь ранний час?

— Оглох?! Именем светлейшего эмира и его наместника в Дурбане! Открывай, кому говорят?!

Лязг засовов, жалобный скрип петель.

И поспешный грохот тяжелых сапог — мимо едва успевшего посторониться хозяина.

Бледного коротышки в ночной сорочке и остроносых домашних каушах на босу ногу.

— Где он?! — последний стражник задерживается в дверях, нависает над низкорослым хозяином, дышит в лицо чесночным перегаром.

— Кто, господин?

— Чангир этот, кто ж еще?

— Пусть господин простит меня, скудоумного, но я не понимаю, о ком идет речь! В моем доме нет никаких чангиров! Я честный красильщик, подати плачу исправно…

— Не болтай зря, красильщик! Лучше сразу отвечай, где его прячешь — как бы не сожалеть потом!

— И рад бы сказать, господин — да не знаю, о ком речь! В доме только я, мои жены с детьми, да еще подмастерье. Подмастерье, правда, ловок струны драть, только все больше не на чанге, а на ребабе…

— А если посмотреть с пристрастием?!

— Смотрите, господин, только я вам, как пред самим Творцом…

А в доме тем временем уже по-хозяйски топочут сапоги. Трещит мебель, возмущаясь наглостью чужих рук, голодными ртами распахиваются крышки сундуков, содержимое их бесцеремонно вываливается прямо на пол, в воздухе плавает пух из распоротой перины; и тихо причитает старшая жена красильщика.

Младшая, круглолицая бабенка с разбитной ухмылкой, молчит.

Скалится, блудница!

— Здесь! — радостно кричит один из ранних гостей. — Господин он-баши, здесь люк под ковром!

Приводят хозяина.

— Ну что, скажешь — нет его там? В последний раз добром спрашиваю!

— Н-нет, господин…

— Открывай!

Крышка поднимается без скрипа — сразу видно, пользовались люком часто, на масло для петель не скупились, исправно мазали.

Один из стражников сунулся вниз с лампадкой в руке.

— Ага, попался!

Наружу был немедленно вытолкнут тощий паренек — востроносенький, с испуганно бегающими глазками, одетый в одно исподнее.

— Да это же мой подмастерье! — всплескивает руками красильщик; и напускается на паренька. — Что ты там делал, Азизам?!

— Я… я… не надо меня в тюрьму! Не крал я те пряники! Клянусь мамой, не крал! Я деньги на прилавок положил, а тут он ко мне поворачивается и кричит: вор! держи вора! Испугался я, побежал… Не надо меня в тюрьму, не виноватый я!

Плечистый он-баши, успев дважды стукнуться навершием шлема о низкую притолоку, только плюет с досады.

На пол.

— Заткнись, дитя разврата! — рявкает он, сам плохо понимая, кого имеет в виду: хозяина? подмастерье? всех вместе?

Злоба распирает душу сброженным суслом.