Давай останемся никем (СИ) - Савицкая Элла

- Ну вот, значит понравилась тебе, - восклицаю удовлетворенно.

- Понравилась, - кивает Скайлер и смотрит на меня серьезнее, чем того требует ситуация.

Серо-синие глаза сощуриваются, а меня атакует странное ощущение. Волоски поднимаются на руках. Если бы в машине было холодно, я бы подумала, что это именно от холода, но Скайлер включил печку. Горячий воздух обтекает меня со всех сторон, так отчего же меня мурашит?

Отворачиваюсь, отвлекаясь на ремень безопасности и разрывая натянувшуюся нить между нами.

- Так чего я о тебе еще не знаю? – перевожу тему, позволяя себе снова взглянуть на брата.

Скайлер заводит машину и выезжает с парковки.

- Начнём с того, что конкретно тебе известно, - говорит он, проворачивая руль и бросая на меня мимолетный взгляд.

- Тааак, тест, хорошо, - потираю охотно руки. Наблюдательность всегда была моей сильной стороной. И судя по тому, что я успела заметить, выводы могу кое-какие сделать, – Ты терпеть не можешь фруктовые жвачки, только мятные. Я еще ни разу не чувствовала, чтобы от тебя пахло чем-то, кроме мяты. – Губы парня разъезжаются в легкой улыбке. - Подожди, это еще не всё. Твой любимый жанр фильмов – ужастики. Когда ты ведешь машину, то левую руку всегда кладешь на дверь и придерживаешь двумя пальцами руль. – Взгляд усмехающихся глаз стекает на руку, даже сейчас находящуюся в таком положении, и Скайлер одобрительно кивает.

- Легко описывать то, что видишь.

- Так, значит, да? Я вижу не только это. Я знаю, что ты терпеть не можешь Сибиллу и всю её компанию. Не зря же ты пересел от них и больше не обращаешь на нее никакого внимания. Твой любимый шоколад «Твикс», потому что золотые уголки время от времени валяются под ногами. Скорее всего, ты их не замечаешь, потому что сразу бы убрал, судя по твоей чистоплотности. – В доказательство наклоняюсь и поднимаю с пола небольшой кусочек золотистой фольги, - А еще ты почему-то упрямо не хочешь сближаться со мной, хотя причины я не понимаю.

Мужские руки напрягаются после моих последних слов. Скайлера выдают напрягшиеся вены и мышцы. Я застываю. Очень давно хотела ему это сказать, а осмелилась только сейчас.

Глава 28

- Знаешь, сколько у меня было «братьев и сестер», Оливия? – парень расслабляется так же быстро, как и напрягся.

Иногда я поражаюсь его самообладанию.

- Сколько?

- Семь. Не включая тебя и твоих братьев.

- Как это?

- Ты знаешь, как устроены приюты, Оливия?

- Нет, - отвечаю честно. Я никогда не задавалась этим вопросом.

- Детей часто отдают в приёмную семью, фостерную, как у нас их называют. Проживать в этой семье он может не больше года. И если ребенок подошел семье, родители его усыновляют.

- Ты тоже жил в такой семье? – хмурюсь я.

Скайлер усмехается, но это не та усмешка, что была еще несколько минут назад, когда мы обсуждали мою юбку. Сейчас в ней отрешенность и хорошо прикрытая печаль.

- В шести.

- В шести семьях? – пораженно вылетает из меня.

- Мгм.

Это что значит? Что все они отказались от него? Не захотели оставить? Волна обиды за парня прокатывается по горлу и опускается в сердце. Больно сдавливает.

- А почему они тебя не оставили?

Теперь усмешка приобретает окрас озлобленности.

- Потому что очень многие из них берут детей не ради того, чтобы кого-то усыновить, а ради того, чтобы потешить свое самолюбие и конечно, ради социальных выплат от государства.

- Как это? – по коже пробегает холодок.

- Вот так. Когда мне было десять, я этого не знал. Прожив почти год в своей первой семье после матери, где не было пьяных посиделок, и где у меня были старшие брат с сестрой, - он чертит кавычки в воздухе пальцами, - я однажды назвал женщину, с которой жил, «мамой». Мне тут же объяснили, что этого делать нельзя до момента, пока меня не усыновят. Я тогда не понял этого. Подумал, если ко мне хорошо относятся, то любят. Да я и сам был преисполнен такой благодарностью за тепло, что готов был называть ту семью «моей семьей», - от горькой насмешки, слетевшей с его губ, мне становится физически больно. - Ошибся. Через месяц, когда вернулся в интернат, долго слезы лил. Забивался в углу, отказываясь со всеми общаться. Я не понимал почему меня вернули. Я же так старался! Не доставил ни единой проблемы семье. Не дрался. Не капризничал. Ходил в школу, делал уроки. Даже по дому гораздо больше делал, чем родные дети. А меня не полюбили. Не заслужил. Тогда я подумал, что сам сделал что-то неправильно. Искал проблемы в себе. Потом меня отдали в другую семью. Тоже хорошую, любящую. У них была только маленькая дочка Кэйти. Тогда я долго к ним привыкал. Всё ждал, когда меня вернут, но этого не происходило, и я расслабился. Начал снова привыкать, открываться. Помогал, как мог. Пытался быть «идеальным». Мне дарили подарки. Возили в парки аттракционов, покупали игрушки, которые потом «позволили» забрать с собой обратно в приют. – На этих словах к моему горлу подкатывает ком, а глаза затуманиваются слезами, - Многие думают, что взяв ребенка из интерната на время, они помогают ему не чувствовать одиночество. Фостерные семьи не обязаны его в итоге усыновить, и их это устраивает. Они год покорчат из себя любящих родителей, великодушно помогут ребенку быть «в семье», а потом возвращают обратно в магазин, как игрушку, которую брали в аренду. – Я, затаив дыхание, слушаю откровения Скайлера, опасаясь спугнуть его желание впервые за всё время нашего знакомства открыться мне. Ком становится непреодолимых размеров. Разве можно так поступать с детьми? Брать «напрокат» и возвращать. Они же живые. С чувствами, сердцами! Ждут, что их полюбят, а в итоге остаются брошенными. Тянусь рукой к горлу в тщетной попытке растереть колючий ком, что вот-вот взорвется. - Поэтому к третьей семье я уже не прикипал. – Спокойно продолжает Скайлер. - Как и к остальным. Я знал, что скоро окажусь там, откуда меня взяли. Уже не пытался понравиться, произвести впечатление. В двенадцать лет понял, что ждать от кого-то любви бессмысленно. Если человек сам не хочет, его влюбить в себя невозможно. Так что я даже не пытаюсь.

Когда Скайлер поворачивает на меня голову, у меня из глаза стекает предательская слеза. Мне так дико жаль его, что в груди горит. Глотаю ужасный ком, а он всё раздражает и раздражает горло. Сердце сжимается.

Синие, как само небо, глаза сощуриваются.

- Ты же хотела знать обо мне что-нибудь.

- Но мои родители тебя усыновили, - пытаюсь приободрить, - тебе больше не нужно бояться, что тебя вернут обратно, - преодолеть ком в горле не получается, и голос выходит скрипучим.

- Мне семнадцать, Оливия. Я вообще в целом уже ничего не боюсь. Меньше, чем через полгода, я буду принадлежать самому себе. И твой отец это знал. Всё, что от него требуется – это обеспечить меня материально до двадцати одного года, как он торжественно обещал во время подписания бумаг.

Звучит очень цинично, но я теперь понимаю почему. Скайлер не ждет ничего хорошего от людей, вот и видит в них врагов. В каждом взрослом, кто не смог подарить ему любовь и научить доверять.

- Да, но ведь есть еще я. А я очень хочу, чтобы мы сблизились.

- Зачем? Потому что так нужно?

- Нет, - качаю головой.

- Потому что боишься меня? Ты ведь поэтому мне так улыбалась поначалу? Потому что хотела задобрить.

- Я не боюсь тебя, - признаюсь честно. - Перестала бояться почти сразу же.

- Тогда почему?

Скайлер останавливает машину перед домом, и мотор затихает. Я пытаюсь найти ответ на его вопрос. Может, я не хочу, чтобы мы сближались? Я ведь неделю жила без общения с ним, и всё было нормально. Поднимаю на него взгляд и всматриваюсь в серые вкрапления в синеве пронзительных глаз.

Нет, хочу. Очень хочу. Рядом с ним я становлюсь какой-то другой. Он видит меня насквозь и говорит об этом. Толкает вперед, но не даёт упасть. В нём чувствуется сила, которой нет во мне самой, и я отчаянно хочу зачерпнуть ее у него хотя бы немного. Со Скайлером я могу язвить и говорить то, что думаю. Он словно Тара, хотя нет. Даже Таре я не всё озвучиваю.