Рамунчо - Пьер Лоти

Как и накануне, когда он в сумерках вернулся домой, мать была одна.

Когда он бесшумно поднялся в ее комнату, она спала тяжелым, беспокойным, горячечным сном.

Чтобы дом выглядел не таким мрачным, он попытался развести огонь в большом камине внизу, но дрова не хотели разгораться, дымили и в конце концов погасли. Снаружи потоками лил дождь. Сквозь затянутые серым саваном дождя окна деревня была едва видна, поглощенная зимним ненастьем. Ветер и потоки воды хлестали стены одинокого дома, вокруг которого, как и каждый год в эту пору, сгущался мрак дождливых сельских ночей, тот бесконечный мрак и то бесконечное безмолвие, от которых Раймон уже давно отвык. И понемногу в его детское сердце стал закрадываться страх одиночества и заброшенности; он чувствовал, как начинает слабеть его воля, его вера в свою любовь, в свою молодость и силу, как растворяются в туманном сумраке все его планы борьбы и сопротивления. Будущее, о котором он столько мечтал, казалось ему сейчас жалким и призрачным; будущее игрока в лапту, потешающего толпу, которое в минуту может быть разрушено болезнью и даже просто малейшей физической слабостью. Зыбкие опоры, на которых зиждились его дневные надежды, таяли и исчезали, поглощаемые ночью. И как некогда в детстве, он всей душой потянулся к матери, у которой всегда находил защиту и нежное утешение. Боясь ее разбудить, он на цыпочках поднялся в комнату матери, чтобы просто увидеть ее, просто посидеть рядом, пока она будет спать.

Но когда он зажег стоящую в противоположном углу комнаты неяркую лампу, ему показалось, что со вчерашнего дня мать еще больше переменилась; он вдруг с ужасом понял, что может потерять ее, остаться один, никогда больше не почувствовать, как ее голова ласково прижимается к его щеке… Впервые она показалась ему старой, и, вспомнив, сколько горечи и разочарований пережила она из-за него, он почувствовал бесконечно нежную жалость к морщинам, которых он не видел раньше, к ее недавно поседевшим вискам. Жалость отчаянную и безнадежную, потому что он знал: ничто уже не изменит жизнь к лучшему… Что-то мучительно и властно сдавило ему грудь, исказило черты юного лица; очертания предметов расплылись в его глазах, и в безотчетном желании просить, умолять о прощении он, упав на колени, приник лицом к постели матери, и безутешные, отчаянные слезы наконец полились из его глаз…

5

– Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – расспрашивала она его на следующий день. По утрам температура спадала, и она чувствовала себя гораздо лучше. – Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – Она старалась казаться веселой, говорить только о пустяках, чтобы, не дай Бог, не затронуть серьезных тем и не услышать тревожных ответов.

– Я видел Аррошкоа, матушка, – ответил он таким тоном, что нельзя было не заговорить о том, что мучило их обоих.

– Аррошкоа!.. И как он тебя встретил?

– О! Он говорил со мной, как с братом…

– Да, я знаю, знаю… О! Нет, это не он ее заставил…

– Он мне даже сказал…

Рамунчо замолчал и опустил голову, не решаясь продолжать.

– Так что же он тебе сказал, сынок?

– Ну, в общем, что… что было непросто запереть ее там, что может быть… что еще теперь, если бы она меня увидела, то возможно…

Она выпрямилась, потрясенная внезапно мелькнувшей догадкой, откинула исхудавшими руками свои поседевшие волосы; ее внезапно помолодевшие глаза зажглись какой-то почти злобной радостью и отомщенной гордостью.

– Он сам тебе сказал это, сам!..

– А вы бы простили меня, матушка, если бы я попытался?

Она взяла его за руки, и оба молчат, глядя друг на друга: они слишком хорошие католики, чтобы осмелиться выговорить эту святотатственную мысль. Злобный блеск в ее глазах постепенно затухает.

– Простить тебя, – тихо заговорила она. – О! Ты же знаешь, я-то, конечно, прощу… Но не делай этого, сынок, умоляю тебя, не делай; это принесло бы вам несчастье, вам обоим! Забудь об этом, Рамунчо, забудь навсегда…

Они замолчали, услышав шаги врача, пришедшего со своим ежедневным визитом.

И никогда больше не говорили они об этом.

Но Раймон теперь знал, что даже после смерти она не проклянет его, если он попытается это сделать или сделает это; ему было довольно ее прощения, и теперь, когда он знал, что будет прощен, рухнула самая большая преграда, отделявшая его от невесты.

6

Вечером температура опять повысилась, и стало ясно, что она больна гораздо серьезнее, чем ему показалось сначала. По своему крестьянскому упрямству и недоверию к врачам и лекарствам она долгое время отказывалась лечиться, и теперь слишком поздно замеченная болезнь яростно набросилась на ее крепкий организм.

Понемногу страшная мысль, что он может ее потерять, стала неотвязно преследовать Рамунчо. В те долгие часы, что он молча просиживал у ее постели, он начинал явственно представлять себе неизбежность разлуки, ужас этой смерти и этих похорон и даже те безотрадные дни, которые его ожидали после, все, что необходимо будет делать в ближайшем будущем: дом, который нужно будет продать, прежде чем покинуть свой край; потом, быть может, отчаянная попытка вырвать Грациозу из монастыря в Амескете, потом отъезд, скорее всего одинокий и безвозвратный в эту неведомую Южную Америку…

И еще его неотвязно преследовала мысль о великой тайне, которую она унесет с собой навсегда, – тайне его рождения.

В конце концов, дрожа и замирая, словно совершая святотатство, Рамунчо склонился к матери и проговорил:

– Матушка!.. Матушка, скажите мне теперь, кто мой отец!

Она вздрогнула, услышав этот роковой вопрос: раз он осмелился спросить ее об этом, значит, дни ее сочтены. Она помедлила минуту; мысли мешались в ее горячечном мозгу, она не могла решить, что ей следует делать. Потрясенная внезапным видением смерти, она готова была нарушить свое упорное многолетнее молчание…

Но мгновение слабости прошло, и, приняв окончательное решение, она ответила резко, как бывало раньше в трудные минуты:

– Твой отец!.. А зачем, сынок? Что тебе от него нужно, от этого отца, который за двадцать лет ни разу о тебе и не вспомнил?

Нет, решено окончательно, она ему ничего не скажет. Впрочем, теперь было уже поздно. Покидая этот мир, на пороге холодного бессилия смерти, как решиться полностью переменить жизнь сына, когда она уже не сможет больше ему помочь, как отдать его отцу, который, быть может, сделает его таким же отчаявшимся безбожником, как и он сам? Как ужасна такая ответственность!

Теперь, когда ее решение было окончательно принято, она могла думать о самой себе. Впервые осознав, что врата жизни готовы сомкнуться за ней, она сложила руки для безнадежной молитвы.