Среди лесов - Владимир Тендряков

Но пустынной улице, скучно покачивая головой, прошла лошадь, остановилась под окном одного дома и задремала. Подошла вторая, гнедая — тоже пристроилась рядом с первой, а следом уже степенно шествовала третья. Все они столпились у одного окна. Мария, перехватив удивленный взгляд Паникратова, пояснила:

— Вот так каждое утро из поскотин идут. Это дом Сережки Гаврилова. Стоят и ждут, пока проснется. Чтобы его так девки любили, конопатого.

Она поднялась.

— До свидания, Федор Алексеевич.

— До свидания, Мария.

Мария прошла потихоньку на поветь. Там, в углу, прямо на досках был брошен туго набитый соломой тюфяк. Мария опустилась на него, развязала косынку и, уронив вместе с косынкой руки на колени, долго сидела, уставившись в угол.

«Хороший он человек… Хороший…»

И вдруг она заплакала. Плакала по-бабьи, всхлипывая, вздрагивая грудью, утирая косынкой слезы.

16

С того зимнего вечера Мария каждый день ждала — должно что-то случиться! Так просто, так глупо не могло кончиться: плохое ли, хорошее ли, счастье или горе, но что-то должно было дополнить этот разрыв.

Однажды весной «чуть не случилось», и в том, что «не случилось», она винила себя.

Весна стояла холодная, вьюжная, деревья стучали на резком ветру обледенелыми ветками, сугробы лежали твердые, как камень. И неожиданно развезло — отяжелел, стал крупичатым снег, раскисла дорога, зеленоватые лужи начали появляться около потемневших сугробов. К ночи не подмерзало. Тот вечер был сырой, теплый, со звоном падающих сосулек, с галчиным граем в сосновой роще. В тот вечер Мария собиралась на предпосевное собрание в МТС. Это последнее перед севом собрание, обещало быть не столько производственным, сколько торжественным — итоги подготовки к севу, напутствия, вновь обязательства… Мария должна на нем выступить. На это собрание мог прийти и Роднев. Вполне мог. Она достала из комода летние легонькие сапожки, вместо обычного рабочего полушубка надела коротенькую, подбитую беличьим мехом шубку, поверх шубки распустила бахрому пухового платка. Повернулась перед зеркалом и тайком порадовалась: из-под белого пушистого платка с мягкой грустью глядели темные глаза — что ни говори, — хороша. За стойкой, покряхтывая и охая после сна, возилась, гремя самоварной трубой, хозяйка Анфиса Кузьминична. Она собиралась в больницу на ночное дежурство. Мария загадала: если в то время, когда она будет запирать свою дверь, Анфиса выглянет и полюбопытствует: «Куда собралась, милая?», то Василий не придет на собрание в МТС, она его в этот вечер не увидит; если же хозяйка не выглянет, не спросит — придет.

Мария, как обычно, с шумом захлопнула дверь, громко щелкнула ключом, даже для верности постояла, прислушалась. У Анфисы Кузьминичны, верно, опять разболелся бок, она легонько поохивала.

Мария вышла из прихожей в темные сени. Из сеней рядом с дверьми на крыльцо выходило окно, где на пыльном подоконнике стояла целая батарея пустых аптечных склянок и бутылочек. Мария уже хотела толкнуть дверь, как вдруг увидела через окно, что на крыльце кто-то стоит. Она наклонилась, вглядываясь.

Невысокий, в широком плаще… У Марии сначала застыло сердце, потом кровь бросилась к лицу, щекам и шее, под пуховым платком стало жарко. Он! Стоит и ждет.

Приоткрыть дверь, выйти, вскрикнуть от удивления? Нет, она заметила и не могла притворяться.

Он постоял, подождал и повернулся… Стукнули под ногами одна за другой три ступеньки, затем шаги зазвучали по талому снежку, калитка ограды слегка скрипнула…

Она не выскочила следом, не окликнула, а, опомнившись, тихонько, словно боясь спугнуть его, открыла дверь. Вверху шумела мокрой хвоей сосна, кто-то прошел мимо дома по улице, шумно ступая тяжелыми сапогами, тяжело дыша. Даже не верилось, что всего с минуту назад на этом самом месте стоял он… Уж не показалось ли?

Мария прислонилась к влажному, холодному косяку дверей пылавшей щекой, и ей стало жалко себя, расхотелось идти на собрание. Вернуться бы обратно, лечь на койку, зарыться лицом в подушки.

За спиной открылась дверь, и испуганный голос Анфисы Кузьминичны спросил:

— Ой! Ктой тут?

Мария пошевелилась.

— Ты, Машенька? Я-то перепугалась. Раз иду, вижу стоит кто-то. Я ему: «Ктой это?» А он повернулся и пошел. Хоть бы словечко. Ты-то это куда собралась, милая?

Мария, не отвечая, торопливо сошла с крыльца.

На следующий день утром, проснувшись поздно, она стала припоминать вчерашний случай. Солнце било в окно комнаты, в открытую форточку ворвалось ядреное — избыток здоровой силы — лошадиное ржание, после него так и запахло в комнате разогретой на солнце унавоженной дорогой. И это воспоминание не вызвало у Марии вчерашней жалости к себе. Наоборот, теперь она рассуждала так: он приходил, и похоже, что приходил не первый раз, значит помнит, значит придет, нужно только запастись терпением и ждать.

Утром Мария просыпалась с надеждой: впереди целый день, как знать — может именно этот весенний день и сведет их вместе, сведет прочно, навсегда.

Днем, на людях, носила затаенную надежду: «А вдруг он сейчас появится?»

Вечер — самое невеселое время: не встретились… Но когда ложилась спать, снова появлялась надежда: может, «завтра» будет счастливее, чем «сегодня».

Она ждала, но и мысли не допускала, что сама могла бы пойти, разыскать его, встретиться.

Впрочем, они встречались, да и не могли не встречаться, живя в одном селе. Встречались на собраниях, в МТС или в райкоме, но всегда на виду у других, на людях. При таких встречах и Мария и Василий старались не смотреть друг на друга.

В день начала работ на строительстве гэс произошла одна из таких встреч. Мария вела трактор, тянущий плоты. За ее трактором шла толпа колхозников. Чувство силы, счастья, уверенности переполняло Марию. Это чувство счастья еще больше увеличилось, когда она сверху, из кабины, заметила радостно возбужденное лицо Василия. Он шел в стороне.

Мария, отрывая взгляд от кромки берега, вдоль которой вела трактор, то и дело оглядывалась, теряла, жадно искала и опять находила его лицо. Но чем больше вглядывалась, тем сильнее убеждалась — Василий забыл и знать не хочет, что это она, Мария, заставила плыть плот вверх по реке, это она ведет трактор по трудной, опасной дороге. Забыл!..

И счастье, которое испытывала Мария, мало-помалу исчезло, заменилось тоскливым безразличием: кричат, радуются, будут, может, хвалить — не все ли равно!

Так и уехал Василий со строительства, не встретившись с нею.

А жизнь день за днем кипела на берегу Важенки: охватив мертвой хваткой оцинкованных канатов корявые пни, тракторы с глухим треском выворачивали их из земли, медведями поднимались на дыбы лохматые корневища; плотничьи бригады весело стучали, визжали пилы — дружно работали люди, горячо работали, и каждый был весел.

Все были счастливы; несчастлива одна Мария. Никто не замечал этого. Пожаловаться бы кому… Но кому и как пожаловаться? Вот хотя бы Паникратов, он, пожалуй, и понял бы ее, но разве ему расскажешь?

А ночь в этот раз была на редкость хорошей. На редкость радостным был рассвет.

Для чего такая ночь? Для счастья человека!

Для чего такой рассвет? Для счастья человека!

А день какой был — сплошное счастье!

И все не для нее… Для всех, но не для нее. Разве не обидно, разве не заплачешь от этого?

И Мария плакала, а ее никто из трактористок не видал плачущей. То-то удивились бы!

17

Расставшись с Марией, Паникратов понял, что ночь прошла, а настоящее утро еще не настало, через какой-нибудь час Трубецкой сам проснется.

Чтобы не тревожить никого, Паникратов опустился на скамейку у двора Трубецкого и только тут почувствовал страшную усталость. На пустынной дороге посреди деревни, как на базаре, толкались галки, кричали суматошно. Паникратов навалился спиной на изгородь.

…Роднев всю ночь колесил по лугам и полям вокруг Чапаевки, и, когда стало светло, завернул в деревню, надеясь поспать часок-другой у Трубецкого. У дома председателя он увидел сидящего на скамейке Паникратова, — голова у него откинута назад, фуражка на глазах, крепкий подбородок поднят вверх. Сначала у Роднева мелькнула нелепая мысль: уж не случилось ли какое несчастье, но, когда подошел ближе, понял — Паникратов просто спит. Роднев отвернулся, поднялся на крыльцо, осторожно стукнул, но в доме никто не проснулся, а проснулся от стука Паникратов. Он пошевелился, с трудом поднялся, потянулся, да так и застыл с поднятыми руками, удивленно уставившись на Роднева из-под надвинутого козырька фуражки.

— Василий Матвеевич! Скажи ты — на ловца и зверь бежит. С вечера искал тебя. Поговорить.

Василий растерялся; после ночной встречи с Паникратовым и Марией, после ночных блужданий по мокрым луговым тропинкам ему почему-то сразу пришло в голову, что Паникратов непременно заговорит с ним о Марии.