Джон Леннон, Битлз и... я - Бест Пит

Беттина обладала весьма своеобразным чувством юмора. Например, когда она замечала нас в баре, она раскладывала на стойке свой гигантский бюст и зажимала голову кого-нибудь из нас между грудей! Очень приятно почувствовать себя моментально оглохшим именно таким образом.

У нее тоже были свои любимые песни, которые мы обязаны были играть специально для нее. Около дюжины фонарей висело над ее стойкой в баре, и она их раскачивала и заставляла звенеть, крича:

— А теперь для Беттины!

Когда песня заканчивалась, она проделывала то же самое в знак благодарности.

Уникальным хэппенингом, — по другому не скажешь — приостановившим нашествие девиц в нашу квартиру, это гиблое место, была «Штуковина», и принадлежала она Джорджу Харрисону.

Однажды вечером во время разгульной пьянки ему стало плохо, и его вырвало прямо рядом с его кроватью. В этом не было ничего удивительного, учитывая количество выпитого; у нас это было обычным делом. Разница состояла в том, что на следующее утро Джордж категорически отказался за собой убирать, уступив эту честь уборщице. Она запротестовала, справедливо говоря, что такого рода уборка не входит в ее обязанности, и что, таким образом, все это добро останется на месте. Однако Джордж решил, что это и не его работа тоже, и «путцфрау» в гневе, достойном тевтонского рыцаря, бросилась на поиски герра Вайсследера.

Она уже не первый раз жаловалась на царивший у БИТЛЗ беспорядок: на наши вонючие носки и одежду, валявшиеся по всей квартире вместе с битыми бутылками и кучей другого хлама. Последняя выходка Джорджа переполнила чашу ее терпения.

Желая успокоить старую даму, Вайсследер направил к нам Хорста Фашера с заданием заставить Джорджа самого убрать сей оскорбляющий ее достоинство предмет. Однако тот не пожелал ничего и слушать и выказал свое неудовольствие. Это была не его работа. И, если уж на то пошло, пусть все остается как есть, даже если это мешает спать.

Все это совсем не было похоже на Джорджа. Будучи гораздо более добрым мальчиком, чем все остальные, он редко участвовал в спорах, особенно в самом начале. Мы держали его за «младшенького» и привыкли обращаться с ним, как с ребенком. Например, мы не упускали случая напомнить ему, как его выставили из Германии из-за его слишком юного возраста, и без конца подтрунивали над ним, приговаривая:

— Ты в те времена еще в ползунках ходил, верно?

Даже фаны поступали так же. Они называли его «Libschen Kind» (милый ребенок), что ему очень нравилось. Он всегда отвечал на это лукавой улыбкой и насмешливым взглядом, понимая, что девицы, вероятно, испытывают к нему материнские чувства. И он им не мешал. Однако он далеко не был «тряпкой», не смотря на свой небольшой рост (только Стью был ниже его), и никогда не отступал перед дракой. Он был к тому же очень упрям, и в данном случае со «Штуковиной» блестяще это доказал, ни в какую не соглашаясь убирать грязь возле своей кровати.

И вот, «Штуковина» осталась где была и превратилась в захватывающее зрелище, увеличиваясь на глазах и как бы живя отдельной жизнью. Мы откармливали ее окурками и объедками, пока она не стала похожа на ежа; тогда-то мы и окрестили ее «Штуковиной». Нас навещали парни из других групп, и мы им представляли ее как члена семьи. Они тоже с охотой поили и кормили ее время от времени. Ее слава быстро облетела окрестности, и люди приходили на нее подивиться. Благодаря установленному режиму кормления, она, казалось, поправилась и раздобрела. Ее диаметр достигал примерно 15 сантиметров. Однако цветение ее было недолговечным: она становилась по-настоящему ужасной.

— Я не могу спать, — пожаловался однажды вечером Джордж, — я ее боюсь. Мне кажется, она хочет меня съесть.

«Штуковина» по-прежнему благоухала не слишком приятно, но она была детищем Джорджа, и, не смотря на его собственные сомнения, мы полюбили ее как какую-нибудь зверюшку.

Когда слухи о ней достигли Хорста, он явился в нашу квартиру с ревизией, вскрикнул от отвращения и был, конечно, прав. Он бросился вон за совком, и мы поняли, что «Штуковине» пришел конец. Мы от всего сердца вступились за нее:

— Эй! Не делай этого, она — наша подружка!

Но Хорст был не тем человеком, который растрогался бы видом нашей привязанности к мерзкой «штуке». Он сгреб ее в мгновение ока и выскочил с совком на улицу в сопровождении БИТЛЗ, певших похоронный марш. Похороны столь любимой нами «Штуковины» были кратки: ее бессердечно выбросили в мусорную урну на Гроссе Фрайхайт. Только после ее кончины наша уборщица согласилась вернуться, чтобы придать нашей берлоге вид человеческого жилья. В конце концов Джордж одержал маленькую победу: все-таки за ним убрал кто-то другой, а не он сам.

Пока мы жили в этой квартире, Леннон тоже непрерывно демонстрировал свою непокорность и бунтовал против всех и всяческих видов власти.

Это произошло в одно прекрасное солнечное воскресное утро в мае месяце, когда небо было чистым и голубым. Мы как раз собирались отправиться на Рыбный рынок; утро было тихим и мирным, люди направлялись в маленькую католическую церквушку, которой каким-то образом удалось примоститься рядом с клубом «Звезда» в этом мире секса и смертного греха.

Когда мы уже собирались уходить, Джон вдруг заметил из окна четырех смиренных святых сестер, среди прочих богомольцев направлявшихся во храм.

— Пойду-ка пописаю, — сказал он, но, вместо того чтобы направиться в туалет, вышел на балкон.

И там, на виду у всех, кто бы ни пожелал увидеть, Леннон расстегнул ширинку и оросил четырех добрых монашек миниатюрным ливнем, хлынувшим на них из ясного неба без единого облачка.

— Дождик небесный! — радостно крикнул Джон четырем святым сестрам.

Те остановились, но затем, убедившись, что в «дождике» не было ничего мистического, спокойно продолжили свой путь.

Несколько человек были свидетелями этой антиклерикальной демонстрации Леннона, и среди них — двое широко ухмылявшихся полицейских. Когда мы вышли на улицу, они всего лишь предупредили нас очень любезным тоном:

— Никогда не делайте больше таких вещей, а то вас придется выпроводить в Англию, — сказал один из них, стараясь подавить смех.

Самое худшее наказание, которое пришлось за это вынести Джону, было тем, что хозяин клуба герр Вайсследер и Хорст Фашер пожурили его. Клуб «Звезда» гордился своей репутацией лучшего гамбургского рок-клуба, и он не мог позволить какому-то шутнику марать ее своими выходками дурного тона. Джон редко огорчался больше чем на несколько минут после таких внушений. Он жил как хотел, он любил шокировать, и устраиваемые им провокации были формой протеста против общества. Монашки символизировали церковь, церковь же представляла собой власть и истеблишмент, так что он вполне мог позволить себе такую вольность.

Пока мы наслаждались свободой в Сент-Паули, Брайан Эпстайн впервые за свою краткую карьеру менеджера БИТЛЗ оказался на распутье. Он стучался во все двери, пытаясь отыскать студию, готовую нас записать. Ничего другого ему не оставалось. Его семья начала терять терпение, считая, что он растрачивает на БИТЛЗ энергию, которую лучше было бы направить в русло фамильного бизнеса. Брайан в отчаяньи попытался уговорить родителей поддержать его последнюю попытку найти в Лондоне какую-нибудь маленькую «занюханную» студию, которая могла бы нами заинтересоваться.

Как только Брайан приехал в Лондон, он зашел в магазин HMV на Оксфорд Стрит, где, как он узнал, можно было нарезать магнитные записи на диски за несколько фунтов.[25] Он подумал, что пластинки лучше звучат и более практичны. Во время этой операции один из звукоинженеров[26] был очень заинтересован оригинальным звучанием песен на бобинах, и обмолвился об этом двумя словечками людям с верхнего этажа, где располагался отдел музыкальных изданий EMI. Заинтригованный БИТЛЗ Сид Коулмен, директор издательства, позвонил в контору Джорджа Мартина в «Парлофоне», единственном, кажется, отделении EMI, где нам пока не дали пинка. В результате, на следующий день Эппи получил приглашение от Джорджа Мартина, парлофоновского шефа.