Психология социализма - Гюстав Лебон

От этого безусловного подчинения власти латинские народы не особенно страдали до тех пор, пока экономиче­ская эволюция всего мира не перевернула старых условий существования. Пока способы сообщения были весьма несовершенны и успехи промышленности почти сводились к нулю, нации оставались разобщенными и, следова­тельно, совершенно находились в руках своих правительств, которые поэтому и могли всецело управлять жизнью и деятельностью народов. С помощью правил, подобных изданным Кольбером правительства могли управлять про­мышленностью до мельчайших подробностей так же легко, как управляли они учреждениями и верованиями1.

Открытия научные и промышленные, так глубоко изменившие условия существования народов, изменили вме­сте с тем характер деятельности правительств и мало-помалу ограничивали возможные пределы этой деятельности. Вопросы промышленные и экономические стали преобладать. Телеграф и пар, уничтожая расстояния, обратили весь мир в единый рынок, свободный от всякой регламентации. Правительства должны были вполне отказаться от желания подчинять правилам промышленность и торговлю.

В странах, где личная предприимчивость развилась уже давно и где действие правительств стало более ограни­ченным, последствия современной экономической эволюции переносились без труда. Страны, где этой предприим­чивости у граждан не существовало, оказались безоружными, и население их вынуждено было прибегать к помощи своих правителей, которые столько веков и думали, и действовали за них. Таким-то образом правительства, про­должая свою традиционную роль, были приведены к необходимости руководить столькими промышленными пред­приятиями. Но ввиду того, что изделия, производимые под контролем государства, по многим причинам обходятся дорого и изготавливаются медленно, народы, предоставившие правительству то, что сами должны были бы делать, очутились в положении менее выгодном, чем другие.

Очевидно, правительства латинских народов, отказавшись от прежнего стремления управлять всем, хотели бы как можно более сузить круг своего руководства, но очевидно также, что теперь уже народы настоятельно требуют, чтобы ими руководили. Изучая эволюцию социализма у латинских народов, мы покажем, до какой степени их по­требность в регламентации увеличивается с каждым днем. Государство и продолжало регламентировать, управлять и покровительствовать просто потому, что не могло поступить иначе. Эта задача становится более и более тяжелой, более и более трудной и требует исключительных и потому весьма редких способностей. Малейшие промахи прави­телей вызывают теперь громадные последствия. Отсюда происходит их крайняя неустойчивость и постоянные перево­роты, бывшие у латинских народов за последнее столетие.

Эта неустойчивость правительств, впрочем, на деле вовсе не соответствует неустойчивости режима. Франция с первого взгляда кажется разделенной на множество партий, но все они — республиканцы, монархисты, социалисты и прочие — имеют одинаковые понятия о государстве. Все требуют расширения его функций. Под разными ярлы­ками скрывается, следовательно, одна партия, партия латинской расы, вот почему все изменения правительствен­ных ярлыков на самом деле никогда не производили никакой действительной перемены в режиме.

§ 2. ПОНЯТИЕ О ГОСУДАРСТВЕ У НАРОДОВ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ. ПОЧЕМУ УСПЕХИ СОЦИА­ЛИЗМА ЯВЛЯЮТСЯ

ЕСТЕСТВЕННЫМ ПОСЛЕДСТВИЕМ ЭВОЛЮЦИИ ЭТОГО ПОНЯТИЯ

1 Кольбером, главным министром при Людовике XIV, были выпущены несколько ордонансов (особых актов), детально описывающих процесс производства. За нарушение регламента грозили тяжкие наказания вплоть до смертной казни.

Определяя, каким образом установились основы начальных понятий у латинских народов, мы достаточно указали, в чем состояло у них понятие о государстве. Теперь нам остается показать, почему развитие социализма является естественным последствием этого понятия.

Разобрав характерные признаки латинских народов, можно прибавить, что едва ли найдутся другие народы, со­вершившие более переворотов и вместе с тем столь упорно привязанные к своим старым учреждениям. О францу­зах можно сказать, что они — одновременно самый революционный и самый консервативный из всех народов ми­ра. Наиболее кровавые из французских революций всегда оканчивались лишь новым наименованием самых уста­ревших учреждений.

Это потому, что если в действительности легко создавать теории, устраивать революции и произносить речи, то невозможно изменить сложившийся веками дух народа. Можно, в крайнем случае, силой навязать ему на некоторое время новые учреждения, но он скоро возвращается к прежним, так как только они одни соответствуют потребно­стям его умственного склада.

Умы поверхностные воображают еще, что революция как бы обновила французские учреждения, создала всеце­ло новые начала, новое общество. В действительности, как давно уже показал Токвиль, она только грубо опрокину­ла то, что в старом обществе уже было источено временем и разрушилось бы само несколькими годами позже. Но учреждений, не устаревших вследствие того, что они отвечали духу своей расы, не могла коснуться революция, а если и могла задеть их, то лишь мимолетно. Несколькими годами позже те, кто пытался уничтожить эти учрежде­ния, сами же их восстанавливали под другими названиями. Нелегко изменить наследие, создавшееся в течение две­надцати веков.

Особенно революция не изменила ничего и не могла ничего изменить в утвердившемся среди французов поня­тии о государстве, т. е. понятии о все более возрастающем расширении его функций и о постоянно суживающемся ограничении инициативы граждан — этих основах современного социализма. Если хотят понять, до какой степени это стремление все передать в руки правительства, а следовательно, и увеличить число общественных должностей, присуще духу расы, стоит только перенестись мыслью за несколько лет до революции. Действие центрального пра­вительства было почти так же сильно, как и теперь.

«Города, — пишет Токвиль, — не могут ни устанавливать пошлин, ни взимать податей, ни отдавать в залог, ни продавать, ни вести тяжбу, ни отдавать свои имения в аренду, ни управлять ими, ни распоряжаться избытком дохо­дов. На все это надо постановление Совета министров по рапорту интенданта. Все работы исполняются по планам и сметам, утверждаемым решением Совета. В присутствии интенданта или его заместителей работы отдаются с тор­гов и ведутся обыкновенно инженером или архитектором от правительства. Вот что удивит тех, кто думает, что все происходящее во Франции — ново... Нужно было испросить разрешение Совета, чтобы исправить причиненное ветром повреждение церковной крыши или восстановить обрушившуюся стену дома священника. Самый дальний от Парижа деревенский приход был подчинен этому правилу, как и самые близкие. Я знавал приходы, испраши­вавшие у Совета право израсходовать 25 ливров».

Тогда, как и теперь, местная провинциальная жизнь с давнего времени была сведена на нет развивавшейся цен­трализацией, явившейся следствием не самодержавной власти, а равнодушия граждан.

«Удивляются, — говорит тот же автор, — той поразительной легкости, с какой Учредительное собрание могло уничтожить разом старое деление на провинции, многие из которых были древнее самой монархии, и методически разделить государство на 83 отдельные части, как будто речь шла о девственной земле Нового Мира. Ничто другое так не поразило и не испугало остальную Европу, не ожидавшую подобного зрелища. «Впервые, — говорил Бэрк, мы видим, что люди так варварски кромсают свою родную землю». Действительно, казалось, что раздирали живые тела, занимались же только кромсанием мертвых».

Именно благодаря исчезновению провинциальной жизни облегчилась возрастающая централизация старого по­рядка.

«Не будем удивляться, — говорит Токвиль, — с какой поразительной легкостью была восстановлена централи­зация во Франции в начале этого века. Люди 1789 года разрушили здание, но фундамент его уцелел в самой душе разрушителей, и на нем они могли заново воздвигнуть разрушенное и построить его с небывалой до того прочно­стью».

Постепенное поглощение государством личной инициативы граждан при старом порядке вызвало необходи­мость в увеличении числа должностей, и все граждане мечтали добиться таковых.

«В 1750 году, в одном провинциальном городе средней величины, 129 человек было занято отправлением пра­восудия, а на 126 человек было возложено исполнение их приговоров; все эти чиновники были жителями этого города. Ревность жителей к занятию этих мест была поистине несравненна. Как только кто-либо из них приобретал маленький капитал, вместо того чтобы пустить его в оборот, он спешил воспользоваться им для получения места. Это жалкое честолюбие более повредило успехам земледелия и торговли во Франции, чем цехи и даже подушная подать».