Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт - Антонио Ларрета

Народ Мадрида ясно показал, что готов забыть обиды и тяжбу за землю Хуана Эрнандеса, люди были потрясены смертью своей всегдашней подруги и защитницы и искренне оплакивали ее; однако, как это обычно бывает в Мадриде, сострадание вскоре сменилось любопытством, было разменено на нелепые слухи; ситуация еще более усложнилась после того, как покойную герцогиню, согласно ее желанию, похоронили тайно от всех, что вызвало новую волну слухов о причинах и обстоятельствах смерти. И вскоре весь Мадрид говорил, что «наша де Альба» — так ее называли — умерла от отравления, и все гадали, кто в этом виновен, и, как правило, находили виновных в высших кругах. Никто не придал особого значения словам Гойи, что эта смерть была «местью народа», что ее осуществила та же таинственная рука, которая поджигала дворец; не нашло большого отклика и предположение, что семеро наследников, среди которых было два врача, могли вступить в сговор с целью сократить жизнь своей благодетельницы, чтобы поскорее получить наследство. Раньше я уже говорил, что в то время все слухи так или иначе задевали меня и королеву, и на этот раз они нас не минули. По изощренным расчетам циничных умов, ревность королевы — а в ее соперничестве с де Альбой я был лишь одним из многих поводов — соединилась с политической борьбой после того, как де Альба вступила в союз с принцем, поэтому отравить герцогиню означало для нас не только убрать ее с пути, но и сделать ясное предупреждение всем, кто собирался вслед за ней примкнуть к партии Фернандо. При этом, как водится, подозрения не коснулись тех, кто на самом деле мог оказаться убийцей: никто не задумался, что накануне смерти Каэтана устроила праздник, на котором любой из гостей имел возможность подмешать яд к ее еде или вину; вместо этого говорили о долгом постепенном отравлении, которое якобы и послужило причиной прогрессирующего ухудшения здоровья Каэтаны, о том, что постоянное отравление малыми дозами опия в конце концов и привело ее к смерти. Нам с королевой приписывались тайные встречи со странными личностями, имеющими дело с ядами, участие в таинственных ритуалах и черных мессах, не первой и не последней жертвой которых стала Каэтана[129]. Так обстояли дела, когда их величества вызвали меня в Ла-Гранху.

Слухи, которыми жил Мадрид, конечно, дошли до королей. Не скажу, чтобы это их слишком расстроило, они уже привыкли быть мишенью придворного и народного злословья, но дон Карлос тем не менее позаботился, чтобы именно по инициативе короны было начато расследование обстоятельств смерти Каэтаны, и немедленно издал указ, согласно которому мне надлежало контролировать соответствующие действия министра внутренних дел. Тем же вечером, когда мы играли в crapaud, королева, которая, как оказалось, знала о празднике у Каэтаны гораздо больше, чем я мог предположить, отложила вдруг в сторону колоду карт и спросила: «Как ты думаешь, Мануэль, от чего умерла де Альба?» Я ожидал этого вопроса: «Я думаю, ваше величество, она умерла от андалусийской лихорадки, так считают врачи». — «Но ты ведь был у нее накануне, мне рассказали даже, что в начале ночи вы оба уединились в ее комнатах, так что ты должен был заметить, что она больна…» Я не верил своим ушам. Коварство принца было просто непостижимо: желая уязвить свою мать и поссорить меня с ней, он поторопился рассказать ей о том, что было на празднике, и, конечно, об этом промежутке времени, когда мы с Каэтаной отсутствовали (а сам он использовал это время, чтобы совершить свое гнусное преступление). «Если у вас есть такие надежные информаторы, ваше величество, то не знаю, что я еще могу добавить…» Донья Мария-Луиза была слишком нетерпелива, чтобы говорить намеками и обиняками, и, смешав карты, — эту партию я должен был выиграть, — обратилась ко мне с откровенным и довольно нескромным вопросом: «Полноте, Мануэль, что ты там делал, когда заперся с этой?..» Самый хороший ответ — копия письма дона Фернандо неаполитанской королеве — хранился у меня во внутреннем кармане мундира. Не было смысла и дальше хранить в тайне личность «Доброжелателя». Предъявив письмо, я не только оправдывал мое уединение с герцогиней, но и дискредитировал доносчика. Потому что если до этой минуты я не осмеливался заявить королям, что их наследник — убийца, то теперь я чувствовал себя вправе нанести мощный удар этому подонку.

Следствие длилось несколько дней, и каждый вечер я получал полный отчет о его результатах. Никто не верил в яд. Каталина Барахас не упомянула о разговоре со мной и ограничилась утверждением, что «никто не мог желать зла такой доброй и щедрой женщине». К моему облегчению, никто из опрошенных не показал, что принц Астурийский покинул салон, где собравшиеся слушали трио, и поднялся на верхний этаж. Никто не видел, как он входил и выходил из комнаты покойной. Никто не обратил внимания на венецианский бокал, который тогда — я узнал это от Гойи — так органично вписался во множество принадлежавших Каэтане вещей. Оба врача решительно отвергали возможность ошибки, хотя их диагнозы не совпадали; они упрекали друг друга в небрежности, приписывая ее возрасту, правда, в одном случае имелся в виду слишком юный, а в другом — слишком преклонный возраст. Банку с зеленой веронской не нашли (да ее скорее всего и не искали), и вполне вероятно, что она затерялась в еще не убранном строительном мусоре, оставшемся около дворца. Флакон в сафьяновом чехле с солями выпал в темноте из кармана, был затем поднят и возвращен владельцу, однако ни владелец, ни тот, кто нашел флакон, никак не прокомментировали столь незначительное происшествие. Пауза, возникшая при возвращении флакона, разрасталась концентрическими волнами и в конце концов превратилась в сплошное всеобщее молчание. Чернь забыла свои подозрения с той же беспечностью, с которой их породила. Годы спустя дон Фернандо смог стать королем Испании. Его упрекали в чем угодно, находили в нем какие угодно недостатки, но никто никогда не сказал, что он — убийца.

Эпилог

Я больше не видел Гойю после нашей встречи в Бордо. В моей памяти он навсегда сохранился таким, каким был в тот последний раз: глубоким стариком с живыми глазами, неотрывно следящими за пламенем догорающей свечи, будто наблюдая тайное жертвоприношение, на котором сжигались память, верность, любовь. Три года спустя, в конце 1828-го, я узнал, что он умер. А за несколько дней до этого моя дочь сообщила из Мадрида, что скончалась Майте, моя жена, чье здоровье уже давно было серьезно подорвано. И хотя я не видел ее с 1808 года и за прошедшие двадцать лет не получил от нее ни строчки, это известие имело для меня огромное значение. Только теперь я наконец почувствовал себя совершенно свободным, смог жениться на Пепите, упорядочить мою личную жизнь, обрести душевное спокойствие, которой, никогда не имел. Сообщение о смерти Гойи, пришедшее в тот момент, уже не могло глубоко меня тронуть.

Через два месяца в Риме ко мне явился друг моей дочери, доставивший корреспонденцию, среди которой было письмо с короткой надписью: «Вручить Мануэлю после смерти Майте». Я узнал почерк моего шурина Луиса, умершего за пять лет до этого — в 1823 году. Что могло означать его посмертное послание? Потертый конверт возбуждал дурное предчувствие. Я медлил несколько дней, не решаясь прочитать его. У меня даже возникло искушение бросить письмо в огонь. Оно вызывало во мне не любопытство, а страх. Наконец ночью, накануне приезда Пепиты в Пизу, где должна была состояться наша свадьба, на которую было получено папское благословение, я собрался с духом и вскрыл конверт. Ограничиваюсь здесь тем, что переписываю это письмо.

Дорогой Мануэль!

Я болен. Уже много месяцев здоровье мое из рук вон плохо и с каждым днем становится еще хуже, я чувствую все более ясно, что Господь решил призвать меня к себе. Я еще молод, мне нет и сорока пяти, но ты знаешь, что я от рождения был слаб здоровьем, а неприятности и волнения последних лет не способствовали его укреплению. Врачи стараются, впрочем безуспешно, обмануть меня. Я знаю, что мои дни сочтены, и хочу дожидаться конца со спокойной совестью. Это и заставляет меня взяться за перо. Вот уже двадцать лет меня гнетет тяжкий груз; но теперь я хочу избавиться от него и почувствовать себя свободным, чтобы принять смерть, как подобает христианину, и чтобы мой дух не тревожили никакие иные дела, кроме моего собственного спасения.

Я думаю, Майте вскоре последует за мной. Ее здоровье тоже подорвано годами страданий, особенно мучительных оттого, что в течение последних пятнадцати лет ты ни разу ее не видел, ничего о ней не знал и — насколько я знаю — даже не написал ей ни строчки, и я видел, что она с каждым годом все глубже погружается в беспросветное уныние; мне это было понятно по самым разнообразным признакам, однако при всем моем опыте священника я так и не смог разгадать, вызвана ли ее боль моральными причинами, или это болезнь духа, или просто следствие слабости, неспособности вырваться из окутавшей ее атмосферы страдания, из опутавших ее тончайших тенет печали, этой воистину дьявольской сети. Бедная моя сестра! Сказать по правде, я не желаю ей долгой жизни, особенно после моей смерти, когда она останется совсем одна. Я был ей опорой — сама она так никогда и не смогла найти утешения в любви к Всевышнему и после моей смерти останется совершенно беззащитной. Надеюсь, я не слишком превозношу свое нравственное влияние на нее, силу моей любви и ту защиту, которую я оказывал ей и какое-то время еще смогу оказать.