Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабуля Марья Дмитриевна встала из-за стола, выбросила гусеницу за ограду сада и возвратилась к столу. Этим эпизод с гусеницей был для Маленького исчерпан. Что касается меня, то тут дело обстояло сложнее. Я не мог удовольствоваться установлением факта, что мнимая змея — это только гусеница. Этого мне было мало. Меня интересовала не гусеница, а отношение к ней Маленького. Откуда у него этот страх? Когда он родился? Где впервые увидел Маленький гусеницу, так его поразившую и напугавшую своей мохнатостью и странными движениями?
Механизм страха труднообъясним. Что такое страх? Прежде всего — это слабодушие. Но что такое слабодушие? По совести говоря, я не знаю, что это такое, но я знаю, и твердо в том убежден, что оно недостойно человека. Трусость и слабодушие унижают человека, грязнят его душу. Я ненавижу и презираю слабодушие и трусость. Я осуждаю их. Я осуждал Маленького и не скрывал этого от него. Я высказал ему свои суждения в лицо в категорической и даже резкой форме. Осуждать ведь нельзя вполовину.
Маленький не принимал моих резонов и долго еще не мог успокоиться. В конце концов он утешился огурцами, к которым вернулся и которые он любил. Любовь поборола страх, и он исчез. Любовь победила, хотя это была всего-навсего любовь к огурцам. Так еще раз было доказано, что любовь всесильна.
СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ГВАРДИИ РЕШИТЕЛЬНЫХ
Я стоял с Маленьким возле буйно разросшихся кустов шиповника и думал. Я пришел сюда, чтобы думать. Враг разоблачен. Но он не уничтожен. Что я должен делать дальше? Я оглядывал темные непричесанные кусты с великолепными алыми пятилистниками. Я искал союзников в борьбе, которую я должен начать. И я пришел сюда.
Я люблю шиповник и очень уважаю его. Он стоек и храбр. Он полон жизненных сил. Он неприхотлив, щетинист, упруг. Он умеет постоять за себя. Он молодец.
В нашем саду много шиповника. Нынче вокруг материнских кустов буйно разрослась молодежь. Они смелы и энергичны, эти Маленькие, и за это я их вдвойне люблю и втройне уважаю. Они храбро уходят в сторону от материнских лон, сидящих в рыхлой обихоженной земле, и в своем стремлении к самостоятельной жизни проклевывают твердый грунт садовых дорожек.
Они полны решимости бороться и победить. Пробив крохотными росточками твердый грунт, они вырываются наружу и идут в рост. Но они не только растут. В этот же первый и самый трудный сезон свой они начинают цвести.
Мы с Маленьким стояли возле одного из этой зеленой Гвардии Решительных. Он мал и кудряв. Ему пошел второй месяц. Он едва поднялся от земли, но уже зацвел. Цветок его свеж и ярок. Он молод и силен. Жизнь прекрасно сверкала в его пурпурных лепестках.
Я указал на него Маленькому:
— Смотри.
Маленький посмотрел на раскрытую ладошку цветка. Потом посмотрел на меня. Он смотрел на меня, подняв ко мне маленькое лицо, и я сказал в это обращенное ко мне лицо:
— Ты обязан быть храбрым.
Маленький не спускал с меня глаз. Он не понимал. Но он слушал. Его поднятое ко мне лицо слушало. И я повторил:
— Ты обязан быть храбрым.
Да. Обязан. Я не только говорил это. Я требовал этого. И твердо решил бороться за это. Здесь, возле шиповника, я начал борьбу за Храброе Сердце.
СОЮЗ ХРАБРЫХ
Так мы стояли с Игорьком возле молоденького богатыря-шиповника, когда неподалеку от нас на вершине большой кудрявой сосны закуковала кукушка.
Я люблю эту деревянноголосую певицу. Я полюбил ее на войне. Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году. На Миусе шли тяжелые бои. В разгар их мне случилось войти в лес, в котором недавно закончился бой. Все уродливости, все мерзости, все раны войны еще зияли в этом некогда прекрасном уголке земли. Ржавые обрывки колючей проволоки пронзали развороченную, изъеденную воронками землю. Повсюду виднелись следы бомбежек и артиллерийских налетов. Лес был совершенно изуродован: многие деревья повалены, многие обуглены. Вокруг меня стояли раненые смолоточащие стволы, со всех сторон протягивались ко мне темные ветви-руки — искривленные, перебитые, обожженные.
Редко доводилось мне видеть зрелище более печальное и вызывающее более грустные мысли, чем этот молчаливый, изуродованный, насупленный лес. Все живое ушло из него, разогнанное грохотом гигантской битвы. Эта безжизненность была, пожалуй, страшней самих ран. Ни звериного следа вокруг, ни шороха лап, ни птичьей возни в кустах, ни теньканья. Все вокруг было мертво и безмолвно, — мертво оттого, что безмолвно.
И вдруг среди этого мертвящего душу безмолвия раздалось деревянно-мелодичное: «Ку-ку, ку-ку».
Оно прозвучало твердо и решительно. Это был не робкий писк полуживой от страха пичуги. О нет! Это хозяйка вернулась домой. Она принуждена была на время оставить свой лесной дом, но теперь вернулась. Так бойцы, отступавшие в начале войны от родных очагов, снова возвращались на места прежних боев, гоня перед собой осиленного наконец врага. Это было боевое «ку-ку». Это было храброе «ку-ку».
С этой минуты я знал, какая из всех птиц на свете самая храбрая.
