Я обязательно вернусь - Эльмира Нетесова

— Еще одна из наших замуж вышла. Скоро в декрет ей. Девчонки звали меня вернуться. А мне расхотелось снова лезть в то болото. Там ни жить, ни работать, только сдохнуть можно, — глянула на Анну.

— Коли отворотило душу от той работы, не надо насильно себя неволить. Проку не будет. И дело тут ни в деньгах. Замордовали тебя в больнице, вытравили самое главное, любовь к своему делу, и убедили в ненужности. Это самое гнусное, убили добро в твоей душе всякие поганцы. Конечно, ни у одной тебя тепло остудили.

— Баб, когда в моей сумке искали кефир, какой у больного санитарка украла, я ревела больше всего от обиды. В тот день я выбрала весь хлеб, какой не доели больные, и сложила его в пакет, чтоб вечером дома его съесть. Они нашли и подняли меня на смех, мол, до чего дошла. Можно подумать, что сами не бедствовали. Я помню, как в тот день возвращалась с работы, дороги под ногами не видела. И, как назло, так жрать хотелось. Глядь, возле контейнера коты дерутся. Орут, дерут друг друга из-за выброшенного пакета. Глянула, а в нем сосиски и сардельки. Конечно, лежалые, плесневые. Я их забрала себе, дома отварила и так хорошо поела.

— Девка моя горемычная, до чего ж тебя довела голодуха! — сокрушалась Анна, качая головой.

— Ну, что ты, баб! Это мне сказочно повезло. Случалось, с голода сознанье теряла прямо на работе. Хорошо, что ни разу во время укола не рухнула на больного и не запахала носом в пол. Тут бы врачи с потрохами меня сожрали. А разве одна я вот так мучилась? Случалось, валило наших сестричек в палатах и в коридоре. А больные думали, что напились спирта. И кляузничали. Так на меня тоже набрехали. Но в той смене врачей хорошие люди работали. Завели в ординаторскую, достали из своих сумок, что с собою на обед принесли из дома, ну и накормили как смогли. А бабу выписали… Ох, и злилась она. Уходила и брюзжала. Но никто ее не поддержал, ту лахудру!

— Многие люди знают цену голода. Но скоро ее забывают. В сытости память отшибает. Отнимает пониманье серед люду. Я никогда не забуду, как на Колыме случилось, — дрогнули руки Анны, не удержали, выронили пучок чабреца. Глаза женщины, будто туманом закрыло. Знахарка сидела, как статуя, не шевелясь, снова ушла памятью в колымские морозные сугробы.

— Баб, так что случилось тогда? — тронула Юля Анну за руку. Женщина выдохнула тяжелый ком:

— Беременную пригнали по этапу. Совсем еще молодую. Катей звали. Опекали ее изо всех сил. Хлебом и баландой делились. Хотя порции были скудные у самих. Но Катюшку все жалели. Оно и понятно, сами бабы. Многие уже рожали, но не на Колыме. А тут нас послали на ремонт трассы на семьдесят втором километре. То самое поганое место на всей дороге. Сплошное болото и марь. Чуть в сторону шаг сделай, в трясине по пояс увязнешь. Так вот и Катя попала. Закричала, на помощь позвала. Мы к ней бросились, но охранницы опередили. Начали дубасить прикладами по голове, животу, по спине. А у Катюшки беременность большая, на шестой месяц перевалила. Короче, охрана вышибала из нее ребенка. Нет в свете зверя свирепее, чем охранницы-бабы. Против них сторожевые собаки — милые люди. Но кто выдержит, когда на глазах ни за что гробят детную бабу. И вся наша бригада, не сговариваясь, пошла на охрану с лопатами, ломами и кирками. Потребовали оставить Катерину. Они ее уже по грудь в болото вбили. А когда увидели, что мы на них стенкой прем, стрелять в нас стали. Вот по и вовсе взбесило бригаду. Навалились кучей, винтовки повырвали из рук и не пощадили ни одну. Всех пятерых уложили, разнесли в куски на болоте. Катю вытащили из трясины. Ну, а через час из зоны машина пришла, привезла обед нам. Водитель с сопровождающим как увидели, узнали, что стряслось, обратно в зону рванули вместе с обедом. Вскоре воротились вместе с отрядом охраны. Нас всех загнали в машину прикладами и пинками. Уже в зоне так вломили, что небо одной кровавой тучей показалось. И в штрафной изолятор покидали. У Катюшки выкидыш в ту ночь случился. Нет, ее в больничку не забрали. Хотя женщина кричала, кровью заливалась. Никто не пришел. Вот тогда я решилась помочь ей. А ить в руках ничего. Ни настоев кровоостанавливающих, а и боль угомонить нечем. Стала молиться Господу, чтоб удержал, оставил душу бабе, не дал сгубится в неволе. А что еще могла? И, поверишь, услышал Бог! Вскоре Кате полегчало. Я, когда она утихла, подумала, что умирает баба, ан заснула. И до утра ей легче стало. Но начальник зоны зверюгой был. Ему мало было спихнуть нас в ШИЗО. За своих охранниц вздумал наказать свирепо. Утром всех нас выгнали во двор зоны, выстроили и, вытащив пятерых из бригады, вместе с Катей, расстреляли на наших глазах. Это для того, чтоб впредь не помышляли даже думать о расправе с охраной.

Баб! Но ведь время было другое!

А законы зоны остались прежними еще на многие годы. Знаешь, скольких реабилитировали посмертно? Великие тысячи! И Катюшку… Не дожила она. А кому нужна реабилитация, коль человека нет? А вот начальник зоны еще долго жил! Его не тронули и не наказали. Он, видите ли, выполнял приказ! Но чей? Так вот и получилось, что прощая нас, виновных в бедах тоже пощадили. Им то что? Ну, перевели их из одной зоны в другую. Они и там зверковали. А у нас до гроба память окалечена. И все видятся во снах женщины, их лица и глаза перед расстрелом. Это никогда не забыть. За тот месяц, что продержали в штрафном изоляторе, половина бригады поумирала. За них никто не был наказан. А ведь все они умерли от голода и побоев. Вот и теперь, уже не в зонах, люд от голода мается. А сытые, как и тогда, не понимают их. Вот тебе и времена! Вся беда в людях остается. Коль нет тепла в душе, не взыщи сочувствия и помощи не жди. Оно и в Сосновке так вот. Иные бабки всю жизнь в колхозе спины гнули. Когда вовсе износились и состарились, определили им пенсию, на какую ни жить, ни умереть. Вот и держатся за огороды, на какие ни сил, ни здоровья не осталось. Попробуй любая бабка оставь свой участок, до весны не доживет. Ей пенсии на хлеб не хватит. Вот так маются наши бедолаги. Рождаются — кричат, живут в слезах и в поте. Какая им радость от такой доли? О чем просят? Поскорей в могилу сойти, вот вся мечта. В городе, сама знаешь, не легче нас маются. Вон твой отец — за всякую копейку убивается. Дух перевести некогда, хуже каторжника впрягается, чтоб семья не бедовала. Ан ты едино, голодовала! Слушала тебя, сердце кровью изошлось. Вот тебе и времена! — отвернулась к окну. За ним несмелая соловьиная трель послышалась.

— Ишь, какой-то не сыскал себе пару. Зовет, верит, что откликнется и прилетит его единая. С ней он свою весну встретит.

Женщины открыли окно, соловьиная трель зазвенела громче и ближе.

— Не-е, это не соловка подружку кличет. То тебя зовет кто-то. Человечий это звук, — улыбалась Анна.

— Ну, прохвосты развелись в Сосновке! Видал, как норовят бабу с избы выманить. Хотя и раньше такое было. Не все соловьями петь умели, зато гармошки и баяны всю округу веселили. И не было им угомона до самого утра.

Юлька снова услышала соловьиную трель, звеневшую уже под самым окном. Ей хотелось глянуть на ту птаху Но Анна выплеснула из окна кружку воды и обе увидели тень, метнувшуюся к калитке.

Ишь, певун сыскался! Петух щипаный! Уж вдругоряд словлю, в чугун кину паршивца! Раскричался тут, ворон окаянный! Ишь, нашест приглядел себе! Нету для тебя никого! И не кричи, усравшись, поганый индюк! Не зли. Не то ухвата отведаешь, морда твоя суслячья! — бранилась Анна.

На кого кричишь? Иль узнала того соловья в морду? — спросила Юлька.

Как но признать того козла? Его ни то с домов люди, собаки от всех заборов гонят. То разве человек? Это ж Максимка Голиков! Наш деревенский дурачок! Он вовсе сдвинутый. К кому только не приходил свататься. Все дворы до единого обошел, отовсюду прогнали. Кому он сдался?

— Баб! А откуда взялся тот Максимка?

Тутошний! Деревенский. И тут народился. За дедовский грех Бог умишком обделил. Вот и живет эдаким полудурком. А других детей не родится. Неспроста такое приключилось. Его дед первейшим доносчиком был в округе. На всех кляузы строчил во все концы. Кого только ни обосрал шельмец! Много бед стерпели из-за него люди наши. Иных судили, других с работы скидывали, выселяли в холодные края. Со мной тоже беседовали, грозили, что если голосовать не стану, меры примут. А чем стращать? Я с Колымы живой воротилась. Дальше и хуже ее ничего нет. Так вот и отстали. Надоело меня перевоспитывать. Не поддалась на их угрозы, и смирились. А тот мужик все писал, ну и достал кого-то до самых печенок. Поймали его видать в ночи. Долго били. Так что ни защититься, ни сбежать не мог. А потом воткнули головой в бочку с бензином и подожгли. К ней попробуй, подойди к полыхающей, до утра горел факелом. Долго по нем приезжали из всяких органов, пытались сыскать, кто ж угробил мужика так жестоко, ни по-деревенски свирепо. А кто признается? И хотя доброе дело сделали, очистив Сосновку от доносчика, все знали, за него шкуру снимут, коль дознаются, кто ж сгубил его.