Карузо - Алексей Булыгин

Несмотря на то, что мировую премьеру «Тоски» композитор посчитал едва ли не провалом, опера стремительно завоевывала популярность во всем мире. Главная женская роль быстро стала одной из самых любимых в репертуаре певиц-сопрано, и не только благодаря изумительной музыке. Примадонна играет примадонну — что нужно еще, чтобы заслужить двойной триумф?.. Не удивительно, что обзоры спектаклей в Тревизо больше внимания уделяли исполнительнице заглавной партии. Все статьи были преисполнены самых лестных слов. Рецензенты называли роль Тоски вершиной оперного репертуара Ады Джакетти — еще одно подтверждение, что слова «второразрядная певица» вряд ли применимы к спутнице Карузо…

Семнадцатого ноября 1900 года Ада и Энрико вновь пели вместе в этой опере — на этот раз в Болонье. Здесь их партнером был первый исполнитель роли Скарпиа, любимец Пуччини, Эудженио Джиральдони. Дирижировал Леопольдо Муньоне (можно представить его чувства, когда он видел Аду с Энрико на сцене!). И здесь прием спектакля у зрителей и критиков был восторженным. Композитор, которому сообщили о сенсационном выступлении Карузо в роли Каварадосси в Тревизо, приехал из Лукки в Болонью, чтобы лично оценить работу тенора. Карузо был счастлив слышать восторженные слова от Пуччини, сказавшего, что «никто прежде не пел эту партию лучше его»[133]. Правда, с учетом небольшого сценического «стажа» «Тоски», эту похвалу можно понять и так, что «Карузо пел партию лучше, чем Эмилио де Марки». Заявление, сделанное Пуччини для прессы после спектакля, косвенным образом подтвердило, что изначально партия Каварадосси должна была достаться именно Карузо, и это тенора окончательно успокоило. Понравилось композитору и исполнение заглавной роли. После спектакля он преподнес Аде Джакетти огромный букет цветов. Однако в целом Пуччини остался недоволен спектаклем, посчитав его недостаточно подготовленным. В письме Джулио Рикорди он признавался: «Карузо был божествен! И, как всегда, он пел лучше Джиральдони. Но постановка спектакля никудышная, ансамбля нет, может быть, из-за недостаточного числа репетиций…»[134]

Тем не менее успех «Тоски» в Болонье был несомненным.

Читая восторженные отзывы на спектакли «Тоски» в Болонье, ни Энрико, ни Ада никак не могли предположить, что для Ады эта роль, в которой она достигла, по словам одного из критиков, «зенита», станет последней в ее недолгой оперной карьере, а спектакли в Болонье — последним крупным ангажементом. За шесть лет Ада Джакетти создала себе имя, завоевала сердца критиков, но, в конце концов, оставила сцену ради любимого человека — ради Карузо. «Он никогда больше не позволял мне петь в театре. И я оставила оперную сцену, чтобы идти за ним — по пути его славы…»[135]

Много лет спустя Ада Джакетти объясняла, что ушла со сцены из-за настойчивых требований Карузо и его сумасшедшей ревности. Вместо театральных триумфов ей пришлось довольствоваться традиционной ролью домохозяйки — с той только разницей, что, несмотря на совместную жизнь с Энрико, она не могла именовать себя его женой. Возможно, запрещая своей спутнице выстраивать карьеру, Энрико не хотел превращать отношения с ней в своеобразное соперничество двух артистов. Хотя, как считает сын тенора, Ада, несмотря на громкий успех, вряд ли смогла бы достичь положения среди сопрано, аналогичного месту Карузо среди теноров. Однако к моменту, когда она уходила со сцены, Джакетти была в прекрасной вокальной форме и, зная ее работоспособность, трудно сомневаться в том, что она вошла бы в число выдающихся певиц своего времени. Но, как бы то ни было, на тот момент Ада Джакетти со сценой простилась.

В Болонье Энрико довольно сильно нервничал, так как здесь ему пришлось петь в очередь с любимцами театра «Комунале», ветеранами «Сан-Карло» и «Ла Скала» — Алессандро Бончи и Джузеппе Боргатти. Первый пел почти исключительно лирические партии, второй — драматические. Карузо же заявил о себе как о теноре-спинто, то есть певце, возможности которого распространяются на обе категории. Энрико нервничал, по несколько раз в день обрабатывал горло, всеми силами старался быть в наилучшей форме, и его усилия не пропали даром. Он успешно выдержал конкуренцию со знаменитыми коллегами, а это привело к тому, что зимой 1900 года состоялось долгожданное событие — дебют Карузо в святая святых оперного пения — в знаменитом миланском театре «Ла Скала», этом…

— …Ужасном «Ла Скала», которым пугают всех певцов, — рассказывал он. — Контракт с театром был заключен на четыре месяца с гонораром в 50 тысяч лир за сезон. Это было трудное время, потому что, несмотря на все мои успехи, у некоторых еще были сомнения относительно моих возможностей… Я достаточно быстро понял, что и в театре, и за его пределами многие настроены против меня. Кто-то заметил, что я «недостаточно хорош». Кто-то не был «уверен» в моих способностях. Кто-то еще добавил, что 50 тысяч лир были «огромной суммой» для меня. Вот в такой атмосфере я и начал выступать в театре. Это был самый трудный период во всей моей карьере…[136]

Дебют действительно был ответственным. Костюмы, декорации, инвентарь — все это в «Ла Скала» было на порядок роскошнее, нежели в любом другом театре Старого Света. Зал вмещал 3500 человек. Это был самый легендарный театр в мире, и без признания в его стенах Карузо не мог считать, что покорил Италию. Успешное выступление на сцене «Ла Скала» означало для Карузо выдвижение в число самых выдающихся певцов Европы, но к этому тенор еще не был готов психологически — ведь с момента его первого появления на сцене прошло не так много времени. Ко всему прочему, Энрико понимал, что он окажется в центре повышенного внимания не только публики, но и европейской прессы, импресарио, коллег, друзей. Это был крайне ответственный момент, и он сильно волновался. И даже обрадовался тому, что сезон театр откроет не «Богемой», где его партнерами должны быть Эмма Карелли и Лина Пазини-Витале, а «Тристаном и Изольдой» Вагнера с уже знакомым публике Джузеппе Боргатти в главной роли.

Тем временем уже на первых же репетициях начались проблемы. Как обычно на репетициях Карузо пел вполголоса. Верхнее до в знаменитой арии «Che gelida manina»[137] он взял фальцетом. Дирижировавший спектаклем Артуро Тосканини остановил оркестр и спросил, может ли тенор спеть эту ноту полным звуком. Карузо кивнул в ответ. Тосканини попросил его спеть именно так. На что Карузо ответил, что не желает на репетиции петь полным звуком. Тосканини, рассердившись, предложил транспонировать арию на полтона ниже. Карузо согласился. Но и пропев арию в другой тональности, он взял верхнюю ноту вполголоса. Тосканини, бывший человеком авторитарным и требовавшим от певцов полнейшего подчинения во всем, пришел в ярость и воскликнул:

— Как еще я должен вас просить, чтобы вы по-настоящему спели верхнюю ноту?

Репетиция остановилась. Карузо пытался объяснить, что вынужден беречь голос для спектакля, однако Тосканини настаивал на своем. В стремлении к совершенному музыкальному воплощению он во всех случаях неподчинения ему видел угрозу всей постановке. Интересы исполнителя, его форма и проблемы ни в малейшей степени дирижера не волновали. С певцами, которых, по большому счету, Тосканини не очень-то уважал, он был крайне бесцеремонен.

На следующий день дирижер назначил репетицию на пять часов вечера и попросил певцов пропеть оперу в обратном порядке: от третьего акта до первого. На этот раз Карузо решил не упрямиться и спел так, как хотел Тосканини, включая до в арии первого действия. Дирижер успокоился, но при этом назначил еще одну репетицию — на девять часов того же вечера. Карузо был потрясен — ведь все исполнители были совершенно измучены. Он готов уже был взорваться, но Эмма Карелли его успокоила, сказав, что все будут петь вполголоса.

Однако во время репетиции Карелли приметила в зале несколько ведущих музыкальных критиков и запела полным звуком. Карузо не поддержал партнершу и вновь запел вполголоса. Тосканини пришел в бешенство. В антракте директор театра Джулио Гатти-Казацца попытался уговорить не менее разъяренного тенора выполнить условия дирижера, но Карузо категорически отказался и в следующем действии начал петь прежним образом. Тосканини остановил репетицию и уставился на тенора. Наступила зловещая тишина. Дирижер направил палочку на тенора и ледяным голосом произнес:

— Если ты не будешь петь так, как мне нужно, я отказываюсь продолжать репетицию.

Энрико, стараясь быть предельно вежливым и сдержать нахлынувшие эмоции, ответил, что устал и не будет выполнять это требование. Тосканини положил палочку и вышел из оркестровой ямы, а вслед за ним разошлись по гримуборным и артисты, втайне радуясь, что пусть даже таким образом закончился этот кошмарный день. Все были потрясены — никто не мог припомнить случаев открытого неповиновения диктатору, каким был Тосканини. К Карузо один за другим шли представители администрации, пытаясь его уговорить помириться с дирижером. Однако Энрико никого не желал слушать. Он был настолько возмущен, что хотел расторгнуть контракт, вернуть аванс и немедленно покинуть Милан. И только аргументы столь изысканного дипломата, как герцог Висконти, одного из «соправителей» «Ла Скала», смогли на него повлиять. Герцог напомнил, что Карузо отвечает не только за себя — он подводит партнеров и самого композитора — ведь «Богема» идет в театре впервые. Он предложил Энрико вернуться на сцену и закончить репетицию. Последнему ничего не оставалось, как согласиться. Тосканини, которого Висконти также смог успокоить, занял место за дирижерским пультом, и все возобновили работу; закончили ее лишь в час ночи.