Первая красотка в городе - Чарльз Буковски

Эта же, у Андрэ, – она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать – вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.

И вот я, наконец, ее прикончил. Позиция у меня – хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди просто отпустил. Не знаю, куда, к чертям собачьим, она свалилась – да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жёстко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он улетел.

Затям я поднял на место трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те, наконец, пришли в себя.

– Спокойной ночи, Андрэ, – сказал он.

– Спокойной ночи, Андрэ, – сказала она.

– Осторожнее, там ступеньки, – сказал я. – Они очень скользкие под дождем.

– Спасибо, Андрэ, – ответил он.

– Мы будем осторожнее, Андрэ, – ответила она.

– Любовь! – сказал я.

– Любовь! – в один голос ответили они.

Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!

Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.

Начислил себе высокий бокал вина. Потом подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я закончил то вино, налил еще, отъел немного от закуси – - и устал.

Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.

– Спасибо, Андрэ, – сказал я. – Неплохой ты парень, в конце концов.

И талант мой еще не иссяк.

ВСЕ ВЕЛИКИЕ ПИСАТЕЛИ

она висела у Мэйсона на телефоне.

– ага, ладно, это… слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться… ты – что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!

Генри Мэйсон бросил трубку. снова шел дождь. даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно…

задребезжал звонок интеркома. он снял трубку.

– к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт…

– ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера.

весьма сожалеем и все такое.

– но он настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично.

– и ты не можешь от него отделаться?

– нет.

– ладно, зови его сюда.

куча проклятых экстровертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем…

вошел Джеймс Бёркетт.

– присаживайтесь, Джимми.

– только близкие друзья зовут меня “Джимми”.

– присаживайтесь, мистер Бёркетт.

по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный.

великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести.

правдой – в том числе. такие не знают, что такое правда.

– слуште, – сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. – как это вам мое барахло не понравилось?

серкетарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это – обратно отправили?

и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.

– просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.

Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу – нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:

– эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!

– вы кошмарно пишете, Джимми.

– я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня “Джимми”!

– вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.

– слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо – и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!

– это уж точно, мистер Бёркетт.

– если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.

– тут у меня вчера был черный писатель, который сказал, что если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.

– ладно, а как насчет педиков?

– некоторые педики пишут довольно неплохо.

– как Жене, а?

– как Жене.

– хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?

– я этого не говорил.

– слушай, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы – и я пойду.

народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!

– послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто только потребует этого, потому что у него великие вещи, долго бы мы не протянули. приходится выносить суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. вот так все просто. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.

– но мои вещи ПОЙДУТ, Генри…

– “мистер Мэйсон”, пожалуйста! только мои друзья…

– вы что пытаетесь – ОБОСРАТЬ меня?

– слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырность у вас выходит здорово. почему б вам не пойти швабрами торговать, или страховками, или чем-нибудь еще?

– а что с моими вещами не так?

– не получается быть настырным и писать одновременно. это мог только Хемингуэй, а потом даже он забыл, как писать надо.

– я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне тут говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!

– 1955.

– 1955? это в каком смысле?

– это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 – снова и снова.

– черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! ничего другого нет! какого дьявола ты мне тут вешаешь?

Генри Мэйсон испустил долгий медленный вздох и откинулся на спинку. художники нестерпимо скучны. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохими они ни были. если у них не получалось, то виноват в этом кто-то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван-Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако, на каждого Моцарта приходилось 50.000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только самые хорошие бросали игру – вроде Рембо или Россини.

Бёркетт закурил еще одну сигарету, снова держа перед собой горящую спичку, пока говорил:

– слушайте, вы же печатаете Буковски. а он оступился. вы же знаете, что он оступился. признай это, чувак! Буковски же оступился, а? правда?

– ну, оступился.

– он пишет ГОВНО!

– если говно продается, то мы будем его продавать. послушайте, мистер Бёркетт, мы – не единственное издательство. попробовали бы кого-нибудь другого? не принимайте наше суждение и всё.

Бёркетт встал.

– а толку-то, к чертям собачьим? вы все, парни, одинаковы! вам хорошая литература ни к чему! всему миру ни к чему НАСТОЯЩАЯ литература! да вы человека от мухи навозной отличить не сможете! потому что вы – дохлятина! ДОХЛЯТИНА, слышал? ВЫ ВСЕ, ПИЗДЮКИ, – ДОХЛЯТИНА! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ!

ИДИТЕ НА ХУЙ!

Бёркетт швырнул тлевшую сигарету на ковер, развернулся, подошел к двери, ГРОХНУЛ ею и исчез.

Генри Мэйсон поднялся, подобрал сигарету, положил ее в пепельницу, сел, зажег свою. с такой работой хрена лысого бросишь курить, подумал он. он откинулся на спинку кресла и затянулся: так радостно, что Бёркетт ушел, такие люди просто опасны – абсолютно безумны и злобны – особенно те, кто всегда пишут о ЛЮБВИ, или СЕКСЕ, или УЛУЧШЕНИИ МИРА. господи, господи. он выдохнул. задребезжал интерком.

он снял трубку.

– к вам некий мистер Эйнсуорт Хокли?

– чего ему надо? мы же отправили ему чек за ЗУД В ЯЙЦАХ И АТАСЫ В ОБЩАГЕ.

– он говорит, что у него есть новый рассказ.

– прекрасно. скажи ему, чтобы оставил у тебя.

– он говорит, что еще не написал его.

– ладно, пусть план оставит. я посмотрю.

– он говорит, что у него нет плана.

– так чего ж ему тогда надо?

– он хочет поговорить с вами лично.

– и ты не можешь от него отделаться?

– нет, он только таращится на мои ноги и скалится.

– так одерни же юбку, ради Христа!

– она слишком короткая.

– ладно. зови.