«1212» передает - Хануш Бургер

— Послушайте, Петр, — обратился ко мне полковник. — Что это была за идея свести нашего Георга со своими соотечественниками? Капитан Дрюз не совсем хорошо понимает по-немецки, однако, насколько он понял, Георг, без сомнения, пытался подстрекать весь этот сброд.

— Господин капитан, тут произошло какое-то недоразумение, — начал было я. — Если Георг и хотел бы кого подстрекать, так только немцев, находящихся по ту сторону фронта. А этого, собственно, все мы хотим.

Тишина. Никто не поддержал меня даже взглядом.

— Скажите, вы были недавно на докладе генерала, сержант? — спросил меня Шонесси.

В его голосе — ни тени строгости. Только вежливое любопытство — и ничего больше.

— Господин майор! Песня, которую разучивали пленные, разбросана над немецкими окопами! Триста тысяч экземпляров… — продолжал я.

— Целесообразно ли было сейчас распространять эту песню? — заметил Дрюз.

— Не нам это решать, — сказал Шонесси тихо и без ехидства. — Домашний арест Георга продлен до окончания войны. На этом дело будем считать законченным. Не так ли, господин полковник?

Меня отпустили.

Великий час «Анни»

Я и Клип не виделись с самого января. Клипом мы прозвали его сами. Настоящая его фамилия была Клипчинский. Этот поляк работал в разведывательном управлении ВВС США и хорошо говорил по-немецки. Прослушав несколько передач «1212», он сразу же понял, какую роль могут сыграть для нас аэрофотоснимки. И вот уже два месяца мы регулярно получали от него аэрофотоснимки, с помощью которых можно было выдумывать наши репортажи «очевидцев»…

Клип носил очки с толстыми стеклами. Над его письменным столом висел огромный аэрофотоснимок — разрушенная Варшава.

— Немцы, конечно, будут жаловаться, что мы в пух и прах разбомбили их города. Вот тогда я и скажу, что в те времена, когда они превратили мою Варшаву в груду развалин, еще ни в одном немецком городе не был поврежден ни один кирпич, — ответил Клип на мой вопросительный взгляд.

Он подал мне несколько снимков и стал объяснять, как на них нужно различать настоящий склад горючего от ложного и как выглядит пусковое устройство для «Фау-2».

— Одного я не могу понять, Клип! Ты уже давно посылаешь нам аэрофотоснимки разрушенных железнодорожных сооружений, складов горючего, мостов и жилых кварталов. Но где же заводы? Где вся индустрия?

Для Клипа, казалось, не было неразрешимых проблем:

— Если немцы не смогут перевозить сырье, потому что взорваны мосты и железнодорожное полотно, а склады горючего сгорели, следовательно, они и не смогут выпускать никакую продукцию, не так ли?

— Другими словами, основные индустриальные объекты остались целы, — настаивал я. — Во Франкфурте целехоньки заводы «ИГ Фарбен», зато горит Ремерберг. В Хехсте целехоньки химические заводы, в Людвигсгафене — то же самое, зато разрушены жилые кварталы. Где же тогда логика? Выходит, лучше тридцать два воздушных налета на подъездные пути, чем один — на газовый комбинат? Этого я не понимаю!

— Наверное, шоссе бомбить легче, чем завод, прикрытый зенитками?

— Ерунда! Цели бомбардировки определяет Вашингтон, а не какой-нибудь там лейтенант в «летающей крепости».

Клип засмеялся:

— Может быть, тебя устроит, например, вот такое объяснение? Сегодня утром я слышал, что командир одного нашего миноносца после освобождения Манилы имел крупные неприятности с генералом Макартуром: по ошибке командир приказал обстрелять большой пивоваренный завод в Маниле, а завод-то принадлежит генералу Макартуру!…

Ночью, готовя очередную передачу, мы с Сильвио сидели в радиомашине. Я стал рассказывать ему о своем разговоре с Клипом. Сильвио как-то странно взглянул на меня и, ничего не ответив, показал глазами направо, на кабину для записи. Там среди блестящих никелированных частей медленно крутился черный диск. Техник-ефрейтор через специальный микроскоп наблюдал за бороздкой, которую нарезала корундовая игла. Сотни раз мне приходилось видеть это, однако только сейчас эта повседневная картина приобрела для меня новый смысл!

Когда мы замолчали, ефрейтор приоткрыл окошечко и выглянул:

— Почему ваш коллега замолчал? Мы испытываем новую пластинку…

Сильвио серьезно произнес:

— Внимание! Внимание! Пробная запись! Передает «1212»!…

Подготовив передачу, мы вышли в холодный парк.

— Я иногда думал, Петр, почему американцы не сделали из тебя офицера? Теперь же я точно знаю, почему. Для них невыносима подобная наивность!… Давай все взвесим. Мы уже слышали о будущих зонах оккупации Германии. Однако никто из простых смертных не знает, где они будут находиться. Господа же из Пентагона наверняка уже точно определили, на каком рубеже остановится Красная армия, а на каком мы или англичане.

— Но при чем здесь бомбардировки?

— Как может генерал из Пентагона отдать приказ разбомбить завод в Германии, если этот завод входит в концерн, крупным акционером которого является сам генерал? Да он будет круглым идиотом, если позволит собственным долларам вылететь в трубу!

Через несколько дней в Аахене взорвалась «бомба замедленного действия».

Я лично ожидал громадного взрыва, однако мои надежды не оправдались: взрыв оказался слишком слабым — видимо, взрывчатка отсырела…

Неизвестно, какими путями, но доклад профессора Падовера стал известен общественности. Один британский журналист поднял скандал, однако на него обрушилась вся пресса. Газеты пытались представить дело таким образом, будто американская военная администрация умышленно дает возможность развернуться нацистам, чтобы доказать их якобы полную несостоятельность.

Все это преподносилось как очень хитрая тактика, но мне лично трудно было себе представить аахенского военного коменданта таким хитрым.

Из Аахена между тем ничего не было слышно. Английские и американские газеты занялись другими темами. Только газета «Аахенер нахрихтен» осторожно поместила сообщение об увольнении двух бургомистров и пяти мелких чиновников. И больше ничего…

Через несколько дней после всего этого на нашей вилле появился интеллигентный черноволосый мужчина лет сорока. Это был сам Падовер. Вернувшись вечером из города, я увидел его в обществе Шонесси, Сильвио, Дирка и других. Георг тоже находился здесь. Оказалось, Георг и Падовер были хорошо знакомы. Когда Дризен перебежал к нам, его допрашивал Падовер. И откомандировали Георга к нам также по требованию профессора.

В холле раздавался спокойный голос Падовера:

— … Он не имеет никакого представления о справедливости и несправедливости. Он загубил миллионы человеческих жизней, разграбил многие страны, закабалил народы этих стран… Это не человек, а чудовище! И каждый из нас должен приложить все силы, чтобы обезвредить его…

Падовер по профессии был историк. Кроме того, он был другом и сотрудником статс-секретаря Икеса, близко знал Рузвельта… Вот кто поможет мне разобраться во всем хаосе мыслей, сомнений, разочарований, что одолели меня за последнее время!

Профессор с глубоким волнением рассказывал о только что освобожденном концлагере под Вюрзеленом. Там находилось более четырехсот русских. Заключенные содержались как звери и выполняли каторжные работы.

— И знаете, что меня больше всего потрясло? Мужество заключенных! Некоторые из них были похожи на скелеты. Сколько пыток и истязаний пришлось им перенести!…

На следующее утро я завтракал вместе с Падовером. Мы были одни, и я решился заговорить о той слабой реакции, какую вызвали его аахенские разоблачения.

Оказалось, что Падовера это нисколько не волнует.

— А что же вы хотите? С этим должны считаться в Вашингтоне! Когда пришел мой доклад, ситуация для этого была самая что ни на есть неподходящая. Войне вот-вот придет конец… И что значат двадцать нацистов в Аахене, которые в общем-то ничего не имеют против того, чтобы мы заняли Рур, Рейн и даже всю Баварию… Боюсь, вас ждут большие разочарования…

— А в районах, занятых русскими? Как там обстоят дела?

— Об этом мы мало что знаем. Русские не посвящают нас в свои планы. Такого, как в Аахене, у них, конечно, нет. Во-первых, с нацистами у русских разговор короткий. А во-вторых, нацисты бегут от них как зайцы. И вы знаете, почему. Многие из нацистов смотрят на нас, как на своих спасителей!

— Значит, мы потакаем этому сброду! Это вам не кажется забавным?

— Ничего забавного здесь нет. Если взглянуть на это с научной точки зрения, то, как бы нам ни был противен нацизм, в общем-то это не что иное, как видоизменение, пусть отвратительное, но видоизменение нашей собственной системы — системы частной собственности. Мы стоим к этим людям ближе, чем кто бы то ни был. И с этим мы не можем не считаться.