Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
La Cour restera à Péterhoff jusqu’aux premiers jours d’août où l’Emp<ereur> compte aller faire une tournée, en commençant p<ar> Varsovie. — Quant à l’Imp<ératrice>, elle viendra, je suppose, s’établir à Tsarskoïé… Ah quelle redite que tout cela — et quelle nausée que l’existence à un certain âge, et qu’il serait temps d’en finir… Dieu vous garde.
ПереводПетербург. Четверг. 21 июля
Милая моя кисанька, прежде всего я должен попросить у тебя прощения за преступную нескромность. — Но она была, так сказать, невольной, ибо искушение оказалось чересчур сильным… Речь идет о письме твоего брата. Я знал, что это письмо содержит его первое впечатление от только что произошедших событий — самый голос этих событий, и, не имея возможности войти в комнату, где он говорил, я подслушал у дверей… Вот почему конверт вскрыт незаконным взмахом ножа… И поверишь ли? Я не раскаиваюсь в своем проступке — до того ярко несколько замечательных строк этого письма освещают все положение и подтверждают мои собственные оценки.
Война только прервана*. То, что теперь кажется завершенным, было лишь прелюдией великого побоища, великой битвы между наполеоновской Францией и немцами, а разожжет ее южная Германия, которая вопреки своим ничтожным династиям непреодолимо тяготеет к северу… Франция ни при каких условиях не сможет примириться с объединением всей Германии. Для нее это вопрос жизни. Она, может быть, не сумеет этому помешать, но попытается… Однако к такому итогу приведет ее именно политика Наполеона III, столь превозносимая за ловкость и дальновидность глупцами всего мира… Свет еще не видывал подобной мистификации!..
Я только что провел три дня между Ораниенбаумом и Петергофом, ведя политические споры с разными членами августейшей семьи, которые все разделены между собою своими симпатиями и антипатиями — сплошь немецкими… Словом, это Германия в миниатюре. Одно там начисто отсутствует — русский взгляд на вопрос. Горько становится, как призадумаешься… Впрочем, со мной были исключительно ласковы и любезны. Я снова виделся с великой княгиней Марией Николаевной, с которой имел длинный разговор на балу, состоявшемся под ее покровительством в Петергофе. Она совершенно покорена Наполеоном и не постигает, как человек, столь ей приятный, может не быть лучшим союзником России… в особенности после тех шагов, которые он сделал нам навстречу. Ибо он только что обратился с собственноручным письмом к государю, предлагая ему союз и убеждая его забыть прошлое… Подобное письмо свидетельствует о многом…
Что касается моего милейшего друга князя*, он положительно запутался, и то же самое можно сказать обо всех этих людях, в которых не находишь даже начатков знания, даже малейшего glimpse[30] русской действительности, представителями коей они должны бы быть. — Это такое полное неведение самых азов вопроса, что всякий серьезный спор с ними невозможен… И вот почему я примиряюсь с нашим вынужденным бездействием в данную минуту, ибо только их явное бессилие спасает нас от гибельных последствий их недомыслия… Это люди, которые уехали бы не туда, куда надо, да, по счастью, опоздали на поезд.
Прошлую ночь я спал в большой гостиной, так как разрушение уже достигло моей комнаты, где собираются ломать печь, чтобы превратить ее в камин.
Благодарю мою добрую Мари за ее приложение к твоему письму и прошу ее передать дружеские приветы Бирилеву и поцелуи малютке…* Пусть они оба доставляют ей как можно меньше беспокойств… Вот несколько слов Данилову, который, я полагаю, еще с вами, а буде он вас уже покинул, то нужно бы переслать их ему немедленно, чтобы, возвращаясь из имения своего отца, он проехал через Овстуг и уладил дело, которое я ему поручаю, если только он не успел уладить его прежде.
Здесь стояла все время холодная и дождливая погода, болезнь идет на убыль, и о ней больше не говорят. Что касается меня, я, кажется, предпочел бы перенести хороший приступ холеры, чем испытывать это жалкое недомогание, которое не убивает, но отравляет жизнь, капля за каплей…
Двор останется в Петергофе до первых чисел августа, когда государь предполагает совершить путешествие, начав его с Варшавы. — Что до императрицы, то она, я думаю, водворится в Царском… Ах, какие все это перепевы одного и того же — и до чего тошнотворно существование в определенном возрасте, и как пора было бы с этим покончить… Господь с вами.
Георгиевской М. А., 26 июля 1866*
86. М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ 26 июля 1866 г. ПетербургПетербург. 26 июля
Милая Marie. Вот письмо, которое бы мне очень и очень хотелось самому отвезти к вам, как я и предполагал и надеялся. Но чему-то или кому-то это, видно, было неугодно — и пришлось мне поздравлять вас и с завтрешним и с прошлым вашим праздником* самым пошлым образом, т. е. письменным… Когда же наконец графу Толстому заблагорассудится сократить это расстояние, несколько затрудняющее мои визиты к вам. — Вчера Делянов говорил мне, что он на днях писал к нему о вас, настаивая на необходимости скорого решения. Теперь, как он мне сказывал, упраздняется место по редакции «Жур<нала> Минис<терства> народного просвещ<ения>». — Это, я знаю, нечто весьма несущественное, не более как pied-à-terre[31] на первых порах, — но главное для вас, чтобы вы были здесь налицо и вашим личным присутствием беспрестанно напоминали о необходимости окончательно-удовлетворительного водворения.
Меня все это время не было в городе. Последние дни я провел в Царском Селе у Дарьи, которой положение самое грустное и безотрадное. Теперь к ней приехала Kitty. Настоящей опасности нет, но нет и большой надежды на выздоровление, и положение мучительно.
Перед этим я был дня три в Ораниенб<ауме> и Петергофе — гостил у в<еликой> к<нягини> Ел<ены> Павл<овны> в самый разгар событий — и имел случай много толковать о происходящем. Любопытно — но несообщительно.
Неутешительны и мои беседы с кн. Горчаковым, полнейшее непонимание. — Так что приходится радоваться нашему бессилию, обрекающему нас на бездействие, потому что действие было бы нелепо. Мы непременно попали бы не в тот поезд, куда следует, но, к счастью, денег не оказалось, чтобы заплатить за место…* Скажите вашему мужу, чтобы он сказал Каткову сообщить ему письмо, писанное от имени Г<орчакова>*. — Это полнейшее testimonium нашей политическ<ой> paupertatis.[32] Надеюсь, что оно вызовет приличное заявление.
Знайте, что в буд<ущем> месяце я непременно явлюсь в Москву, и потому что мне этого хочется, и потому что надо. Пока простите. Господь с вами.
Весь ваш
Ф. Тютчев
Тютчевой Эрн. Ф., 28 июля 1866*
87. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 28 июля 1866 г. ПетербургPétersbourg. Jeudi. 28 juillet
Si mes lettres se ressentent de la disposition d’esprit où je suis en les écrivant, je suis étonné qu’elles puissent faire éprouver autre chose que du dégoût à ceux qui les lisent… Il est vrai que c’est toujours le matin que je les écris, et c’est l’heure de la journée où je suis le plus en présence de moi-même.
Je suis ici depuis dimanche soir*, et j’ai appris en arrivant que la veille nous avons manqué brûler. Le feu s’était déclaré vers les neuf heures du soir dans le fond de la cour, et ce n’est qu’à 10 que les pompes sont arrivées. Les trois étages ont été percés par la flamme.
J’ai entrevu Dmitry qui s’est remis en possession de son Pylade*. Je le crois en ce moment le plus heureux des hommes. Il m’a avoué qu’il s’est beaucoup ennuyé à la campagne. — J’attends aujourd’hui Kitty qui viendra p<our> voir les Mouravieff, et le soir nous nous en retournerons ensemble à Tsarskoïé. Là, ce n’est pas la société qui me manque, tant s’en faut. On se m’arrache. Mais il y a dans tout cela un décousu qui me fatigue et m’embête, ou plutôt il n’y a au fond de tout qu’un seul sentiment, qu’une seule impression — qui empoisonne tout et dont il est… inutile de parler…
Daria va, je crois, mieux. Ce qui est certain, c’est qu’elle prend goût à la société de sa sœur et tient à la garder*. L’autre jour elles ont passé cinq heures de suite au jardin. Elles y ont même dîné.
En politique nous avons fait une fameuse brioche. Quelqu’un s’est mis en tête de vouloir le congrès*, maintenant que personne n’en veut. Le cher Prince*, malgré sa fière indépendance, n’a pas osé combattre cette lubie, au fond de laquelle il n’y avait qu’une tendre sollicitude pour les parents pauvres d’Allemagne*. On nous a traités selon nos mérites: on s’est moqué de nous. Nous n’avons trouvé pour soutenir notre fameuse proposition qu’un seul allié, le Portugal, et cela, encore, grâce à Mad<ame> Moira, je suppose. — En un mot, nous sommes pitoyables. Nous en sommes toujours encore à ce degré de l’échelle animale où la conscience de son identité n’apparaît pas encore.
J’ai su par Dmitry que jusqu’au jour de son départ vous n’aviez pas reçu un seul № du J<ournal> de St-P<étersbourg>, et cependant l’abonnement court depuis le 1er juillet. C’est indigne.
A Tsarskoïé j’ai revu enfin la Comtesse Orloff-D<avidoff>, de Nice, qui m’a beaucoup <demandé>[33] de vos nouvelles. Elle a gardé une mine de l’autre monde tout en restant dans celui-ci.
Je campe toujours encore dans le grand salon. La cheminée est faite… et sur ce, je prie Dieu, etc. — Je t’écrirai dimanche prochain. Dieu v<ou>s garde.
ПереводПетербург. Четверг. 28 июля
Если на моих письмах отражается настроение, в котором я нахожусь, когда их пишу, то я удивляюсь, как они могут вызывать в тех, кто их читает, иное чувство, кроме отвращения… Правда, пишу я их всегда по утрам, а в утренние часы меня особенно тяготит присутствие собственной персоны.
