Повести и Рассказы (сборник) - Владимир Покровский

— Что это?

Тамарочка с отвисшей челюстью смотрела через плечо.

Боже ж ты мой! Моя комната! Все, что было в ней о Георгеса — исчезло. Исчез простреленный томик, оставленный мной на краешке письменного стола. Исчез письменный стол «работы мастера Гамбса», как говорила Вера — прекрасный, дубовый, резной, я бы мог спокойно променять его на мерседес последней модели, а то и на ровер с семью компьютерами, и на сделке этой наверняка сильно бы прогадал. Исчезли роскошные картины — подлинники никогда не существовавших гениев импрессионизма начала века, исчез компьютер, исчез хрусталь, я уж не говорю про ковер — все, все исчезло. Умирая, Георгес забрал с собой всю мою комнату, подсунув вместо нее жилище законченного алкаша, чем-то смутно знакомое. Я тоскливо разглядывал с серыми от грязи смятыми простынями, с подушкой без наволочки да тонким тюремным одеяльцем в ногах; на липкий от мусора пол; на стол, заваленный бутылками, окурками и пустыми консервными банками; на шкаф без дверцы. Боже ж ты мой!

— Где мой магнитофон? Где одежда? Где все?

— Вы мне лучше скажите, где Валентин? — раздался наиболее мерзкий вариант иринывикторовниного голоса. — Вы мне тут будете всхлипывать и обжиматься на людях (я только тогда заметил, что непонятным образом перестал обнимать Ирину Викторовну, а держу в объятиях Веру, такую же испуганную, как и я сам), а вот вы лучше мне объясните, куда вы ее законного мужа дели?

Я обернулся. Все еще нагая (все мы были нагими, мы стеснялись своего желания поскорее одеться, один только Манолис поднял с полу тамарочкину блузку и ей на плечи накинул), И.В. стояла теперь в дверях, вызывающе раскорячившись и глядя на меня ненавидящим вериным взглядом.

— Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Я вас спрашиваю!

— Валентин? — глупо переспросил я. — Что Валентин? Ах, этот… В ванной, наверное. Туда пошел. А почему…

Нет его в ванной, я смотрела. И нигде нет.

— Ну так, значит, ушел.

— Голый, да? — от негодования ее тело студенисто заколыхалось. — Вот же его одежда (она ткнула пальцем куда-то в угол). Вот брючки, вот пиджачок. Вот остальное из нижнего. Что ж он, без одежды, что ли, на такой холод?

— Мама, — сказала Вера. — Ну что вы говорите такое? Ну куда он мог деться, ваш Валентин? Вы, наверное, плохо смотрели, я сейчас сама погляжу.

Но я ее не пустил. Я только крепче обнял ее за плечи. Я сам пока не понимал почему, я только знал стопроцентно — Веру сейчас никуда нельзя отпускать. И я отчеканил, придав голосу необходимую категоричность:

— Вера никуда не пойдет. Пускай кто-нибудь другой посмотрит. Вот хотя бы Влад Яныч.

Влад Яныч с готовностью кивнул.

— Да-да, конечно, я сейчас посмотрю.

Под прожигающим взглядом И.В. он засеменил к выходу, бочком, осторожненько, протиснулся мимо нее. Я услышал, как открылась и тут же закрылась дверь ванной. Как он выключил воду.

Нависло молчание.

— Ну?! — грозно спросила И.В. — Что там?

Никто не ответил.

— Да что ж это такое? — сказала Вера, прижимаясь ко мне. — Что они, нарочно меня пугают?

— Ну что там, Влад Янович? — с ноткой начинающейся паники крикнула И.В., не сводя с меня ненавидящих глаз. — Есть там Валентин или нету?

И опять не ответил никто.

— Может, там дверь толстая и не слышно? — предположил Манолис.

— Дверь нормальная, дээспэ, — сказал я. — Все очень хорошо слышно.

Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты) воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни единой молекулы… То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.

— Ой, — сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса. — Ой, какой ужас!

— Тихо. Тихо, милая, — сказал Манолис тоном официальным. И по головке ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.

— То есть что это вы мне говорите такое? — полугрозно, полуиспуганно вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес). — На что это вы мне намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!

Молчание.

Я по-настоящему ударился в панику и заорал:

— Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!

— Влад Янович! — закричала до апоплексии перепуганная И.В. — Валентин! Валя!

— Что вы имеете в виду насчет не выходить? — осведомился Манолис, неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать? У вас какая-то версия?

— Ой, боже мой, Влад Янович!

— Нет у меня никакой версии, — огрызнулся я. — Вы что, сами не видите, что происходит?

— Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!

Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с ума сводила.

— А что, собственно, происходит? — с той же интеллигентной навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.

Тамарочка тряслась. Вера закаменела.

И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом — да где же он? Я не могу больше! — кинулась из комнаты вон, только и блеснула в дверях ее солидная дряблая задница.

Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там! Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину Викторовну не встречал. Разве только по телефону.

Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.

— Мама! Мамочка!!!

Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой, да пусти ж ты меня!!

Но я ее не пускал.

— Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, — задумчиво произнес Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине. — Стало быть, не одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.

— Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, — злобно посоветовал я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни за что не соглашался потерять Веру.

— Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд — это их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.

Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши — без особых изъянов, — понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под нос пробурчал. И сказал: