Угодило зернышко промеж двух жерновов - Александр Солженицын

[15] ОТВЕТ НА ВОПРОС ГАЗЕТЫ "КОРРЬЕРА ДЕЛЛА СЕРА" (Корреспондент - Гвидо Тонелла) 21 февраля 1975 Речь идёт о подготовленной КГБ публикации с использованием полученных от моей бывшей жены моих личных писем. Публикаторы имеют возможность создать любую тенденциозную подборку, нежелательные им письма утаить, другие монтировать, эта техника их по отношению ко мне уже была применена. Я до сих пор полагал, что по общечеловеческому закону никакие частные письма никакого человека вообще не могут публиковаться при его жизни без его согласия. Если итальянский закон, как это выяснилось из решения судьи, г-на Де Фалько, допускает публикацию столь низкого рода - такой закон вызывает презрение, и я не считал бы возможным апеллировать к нему. А. Солженицын. [16] ПИСЬМО В. В. НАБОКОВУ 16 мая 1972 Высокоуважаемый Владимир Владимирович! Посылаю Вам копию своего письма в Шведскую Академию с надеждой, что оно не будет безрезультатно. Давно считаю несправедливостью, что Вам до сих пор не присуждена Нобелевская премия. (Эту копию посылаю Вам, однако, лишь для личного сведения: по особенности моего и Вашего положения публикация этих писем могла бы принести лишь вред начинанию.) Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но: переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы. Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире Вашего отца. Желаю Вам ещё долгой творческой жизни! А. Солженицын.

Глава 2 ХИЩНИКИ И ЛОПУХИ

Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном общественном мнении. А вместе с тем - реальные законы Свободного Мира нами не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного радио вырисовывалась, другая, не наша. Но это общее понимание - даже на иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва для них - весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и потерять. Те же иностранцы, кто втягивались как наши секретные сообщники (близкие "невидимки"), уже воспринимались нами как обданные русским ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да вот, замечательно: такими они себя и проявляли: они переняли эту атмосферу безнаградной жертвенности.) Но и просто вообще знать всегда мало для человека. А начнёшь проводить через опыт, через поведение - и наошибаешься, и наошибёшься. Вся эта гекатомба самоотверженности наших "невидимок", возвысившая мои книги и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, - в реальной жизни не могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти. И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и народе - тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение. Мы - бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада нёсся слитный шум одобрения мне, - и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой. И без этой стороны дела осталась бы неполна картина. Всегда правильно толковала "Ева" (Н. И. Столярова), даже впервые открыла мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше - всякие руки в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело - а трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации или прибыли. Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом Леонидовичем Андреевым, - и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в Женеве. (Там был "Круг"-87, то есть сокращённый вариант романа, с политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма "Дороженька".) Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища, освобождённый окончанием "Архипелага" и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые страницы "Телёнка"), я оказался перед необходимостью и возможностью решать: как жить моим двум романам - "Кругу" и "Корпусу". Ведь на родине, исключая самиздат, им - стена. Да "Раковый корпус" и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как "Иван Денисович" туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и "Корпус". Но - успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без моего прикосновения, без всякой опеки и соглашений. А "Круг" - куда опаснее, и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва (так, чтоб и успеть к нему подготовиться). Попробую по-разному, чтбо выйдет. А ведь начал ходить в самиздате и "Круг". Тут уже стерегись. И я, по совету Евы, решил прямо поручить печатать его на Западе - дочери Вадима Андреева Ольге Карлайл. Убеждала меня Ева, что это уж будет издание ответственное, качественное, и точно по моему сигналу. До сих пор все годы я действовал или в пределах ГУЛАГа, или в пределах СССР - и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут - предстояло касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не расхлёбана. Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались - хуже. Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной 1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят интервью. Конечно, беспрепятственный приход телеграммы подозрителен, но бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966) я никаких интервью не давал, "Архипелаг" успешно окончен и запрятан, меня удушали замалчиванием, - отчего бы голос не подать, да и корреспонденты "восточно-демократические", как будто не криминал? Принял. Один из них, назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и приятно улыбался; но никакой его роли в дальнейшем не видно - и странно, зачем был он? соглядатаем? Старший же был - топтыжистый Павел Личко, корреспондент словацкой "Правды", уже тогда смелой газеты ещё не известного миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже пробуждённой словацкой интеллигенции. В конце интервью (поданного им потом с мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, - научил меня, что важные мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов) попросил меня Личко: "А не можете вы дать нам "Раковый корпус" для Чехословакии? Это будет нашей интеллигенции такая поддержка, мы будем пытаться напечатать его по-словацки!" - "Уж тогда и по-чешски!" - предложил я встречно. А для начала, в журнале, напечатать главу "Право лечить" (уж самую безъершистую). И легко дал ему 1-ю часть "Корпуса" и в придачу "Оленя и шалашовку": ведь в восточноевропейскую страну, как будто совсем не за границу, не на Запад же! Я сам не заметил, что нарушаю собственное решение: самому - "Корпуса" не давать никому. И ещё совсем не понимал я такой стороны, что машинописная пачка рукописи там дороже пачки крупных ассигнаций, - у нас ведь в самиздате всё льётся бесплатно, между энтузиазмом и уголовным кодексом. И вот за ошибку зрения пришлось поплатиться. (Ход событий я узнал только в Цюрихе, в конце 1974, из переговоров с английским издательством "Бодли Хэд".) В ноябре того 1967 возвратившийся из братиславской поездки в Лондон лорд Николас Беттел, от других лордов отличавшийся знанием русского языка, от себя предложил издательству "Бодли Хэд" роман Солженицына "Раковый корпус" на условиях: переводят он и Дэвид Бург (он же Александр Долберг, темноватый для меня эмигрант из СССР, отпущенный, когда не отпускали ещё никого), а за перевод возьмём не с издательства (как всегда), а - с автора, половину его гонорара. Что ж, "Бодли Хэду" ещё выгодней. Беттел не представил никаких полномочий от меня, лишь обещал такие от Личко, - и старинное респектабельное английское издательство легко подписало предложенный договор с Личко. ("Как же вы могли поверить в полномочия, без доказательств?" - спрашиваю я их в Цюрихе в 1974. Отвечают: "А иначе мы не получили бы романа". И - какие же могут быть преградные соображения?) Несомненно, что Личко при встрече с Беттелом в Братиславе предложил ему издать в Англии мою книгу. Поверил ли Беттел в полномочия Личко? Допустим, внешних доказательств было не так мало: машинопись 1-й части - может быть, авторская, а может быть, и не авторская; факт, что Личко получил в Рязани у меня интервью; да два моих дружественных письма к Личко вослед интервью - по тому поводу, что главу "Право лечить" напечатали-таки в словацкой "Правде" в переводе супругов Личко. Да, это было - кое-что, но никак не достаточно оснований Беттелу для уверенности, что я поручил Личко печатать "Корпус" в Англии. Однако, очевидно, ему удобнее было поверить, и он, вероятно, легко достроил, что если я открыто поручил Личко публикацию одной главы в Чехословакии, то значит я тайно поручил ему и публикацию всей книги во всём мире. Тогда же, в декабре 1967, Личко кинулся опять в Москву. Он хотел получить моё согласие на английское издание и уверен был в том. Но разве найти меня в Москве? - я там и вообще не живу, да неизвестно где, и работаю всегда. Личко бросился к Борису Можаеву, с которым знаком был, потому что и его переводили на словацкий супруги Личко. И возбуждённо теперь рассказал Борису и в возбуждённом письме открыто написал мне: что встречался с представителем "Бодли Хэда" и уже обещал им продать "Корпус". И лишь последнего согласия моего спрашивал, - то есть как ещё довеска к уже несомненному решению? (И не просил 2-й части "Корпуса", что странно.) От письма Личко, переданного Борей в моё убежище этой зимы, я взвился в солотчинской берлоге. Но конечно не поехал с партизаном встречаться, да никогда я не допускал лишних движений прочь от работы, однако написал ему ответ, полный проклятий и запрета, - он разрушал мой план не прикасаться к движению "Корпуса", через какую-то неведомую цепочку взваливал всю ответственность на меня. Борис рассказывал потом - Личко изумился: "Но ведь какие деньги пропадают, какие деньги!" (Тогда я подумал: душа коммунистического партизана уже обзолочена. А что? такие превращения происходят запросто. Сейчас думаю: да нет! провокация ГБ от начала до конца. Не на интервью и пропускали его в Рязань - а за рукописью, чтобы я сам дал на Запад? И чтбо уж так часто свободно ездил Личко в Москву? И что ж они 2-й части "Корпуса" от меня не добивались, для полноты? сами имели? Им только и надо было, чтоб начальный коготок увяз: сам дал.) На том Личко тогда и уехал из Москвы. Я думал: послушался. Начинался 1968 год, "чешская весна", - самое бы время и печатать мою книгу в Чехословакии. Нет! - партизан вёл свои безумные (или очень умные) переговоры. И вот в марте 1968 в пражском ресторане (самое безопасное место от ГБ?..) Личко встретился с предприимчивым лордом и в присутствии свидетелей, англичанина и англичанки, выдавая себя за моего полномочного представителя, подписал договор с издательством "Бодли Хэд" о продаже ему всего "Ракового корпуса", обеих частей, а заодно - и пьесы "Олень и шалашовка", и на неё простяг! При том торопились или были нахмеле - упустили распространить "договор" на все языки мира, не только на английский. Уже уехав в Англию, лорд сообразил, или указали ему в издательстве, и он письменно потребовал от Личко расширения и Личко великодушно "расширил" простой добавочной запиской. А всё-таки, "Бодли Хэду" верней бы получить мою собственную подпись! И опять погнал Личко в Москву, к Можаеву. И всучивал ему - через границу привезенный! - договор, чтоб я подписал. И Борис - того договора благоразумно и в руки не взявши - вынужден был гнать ко мне в Рождество. И в моё ранневесеннее одиночество на Истье свалился с такой новостью: оказывается, Личко договор уже подписал от моего имени!* Ах, мелкая душёнка! Ах, канальство! Всё во мне помрачилось. Только-только перед этим я так хорошо отладил всё с "Корпусом", он шёл - а я никак не участвовал, за него не отвечал, - а теперь окажется: я передал его на Запад сам? да не передал, а продал? Что делать с этим балбесом, ошалевшим от запаха денег? Борька! Подави его, гада! Запрети категорически, провались он с его деньгами! Не хочу я с ним ехать даже встречаться! Так срывался мой замысел, что именно "Раковый" я пускал по воле волн. Безотказный мой друг воротился в Москву, встретился с Личко - и велел ему тут же, в ресторанной уборной близ Новодевичьего, изорвать привезенный договор в клочки: "Попадёшься на границе - арестуют". И Личко - изорвал? Наверно нет, разве пообещал. Прошло недели три - и вдруг приносят мне вырезку из "Монд": между "Мондадори" и "Бодли Хэдом" происходит публичный спор о копирайте на "Раковый корпус". "Мондадори" - шут с ним, он меня не касается, значит, из самиздата взял, - но "Бодли Хэд"? ведь через Личко запутает меня! Из-за этой низости Личко я и должен был особым письмом в "Монд"-"Униту"-"Литгазету" заявить, что: никто из западных издателей не получал от меня доверенности печатать повесть. И поэтому ничью публикацию без моего разрешения не признаю законной и ни за кем - издательских прав. Я это - с твёрдой чистой совестью заявлял, это именно так и было. В начале апреля радовался появившимся отрывкам из "Корпуса" в литературном приложении к лондонской "Таймс", их передавали по Би-би-си: поплыли, в добрый путь! И не додумался, лопух, что это с экземпляра, который Личко уже продал, - это публикация, анонсная к книге. Публичное моё заявление, напечатанное в "Монде", потом даже и в "Литгазете" (теперь поверили мне и гебешники), было ясно, твёрдо - и как бы его криво толковать? Ведь знали: я не сделал ни одного вынужденного заявления под давлением властей - как же было не поверить и этому? Однако солидное английское издательство не посчиталось с прямыми словами автора и нашло сговорчивого адвоката - а тот быстро, в начале мая, уже и отпустил "Бодли Хэду" грех: можно с заявлением автора не считаться и печатать. Хуже: "Бодли Хэд", в противоречие мне, публично заявил, что их издание - авторизованное (то есть, как минимум, разрешённое автором). То есть значит: Солженицын врёт, он сам нам дал. Тем они - подсовывали советскому КГБ прямое основание меня обвинить, советской прессе - меня травить, - и только ради коммерческой выгоды, оттягать мировые права на рукопись от своего соперника "Мондадори". ("Мондадори" в Италии и "Дайел" в Штатах тоже в это время печатали "Корпус" со случайной рукописи, но не плели позорной небылицы, что у них от меня полномочия, не имея своих коммивояжёров со своим спектаклем.) А изображённое перед Можаевым раскаяние Личко было коротким. Воротясь из Москвы в Чехословакию, старый коммунист написал Беттелу, что Солженицын, конечно, не мог дать письменного документа (на границе захватят! - но зачем же было ездить ко мне с договором? нет, тут явно ГБ! ), однако "одобряет все поступки" Личко, лучше знающего европейские условия, и если сам Солженицын будет перед Союзом советских писателей публично отрекаться, то на Западе не обращать внимания, публиковать и 2-ю часть "Корпуса" и "Олень-шалашовку", - таковы, мол, инструкции автора. (Объяснить его корыстью? - так ничего ему по договору не перепадало, как я уже в Цюрихе узнал. Вообразить его моим самым преданным другом, который лучше меня о моих книгах хлопочет? - с чего бы?) А издательству и лорду-посреднику больше ничего и не нужно. И Беттел с Бургом бешено, в несколько месяцев, прогнали перевод обеих частей "Корпуса". (Но, к моему удивлению, все потом говорили: перевод совсем не плох.) Что за персона был этот Личко (в сталинские годы - зав. отделом прессы при ЦК Чехословакии! ), яснеет из его письма Беттелу от 1 июня 1968: "Дорогой Николай! У нас в Чехословакии, особенно в Словакии, особенно сложное положение. Мне лично трудно, даже труднее, чем умеете представить себе..." и это в разгар "чехословацкой весны"!.. Но всё же Личко тем грозным августом 1968 приехал в Лондон и присягнул на Библии (от коммуниста для строгих англичан это было уже верным доказательством), что имеет на всё полномочия. Заодно продавалась-покупалась и пьеса. Да уж печатали бы как книжные пираты. Нет, они хотели одолеть соперников за счёт безопасности автора. О Личко ни разгадки, ни дальнейшей развязки не знаю. Ещё в каком-то году Беттел приезжал в Москву и через того же Можаева добивался со мной видеться. Я тогда - и имя его слышал первый раз, ничего о нём не знал, и конечно отказался. (А он потом заявил в Англии: именно эта поездка и убедила его, что он действовал в интересах автора.) Узнал я эту историю только в Цюрихе, в конце 1974, и написал Беттелу гневное письмо. Он не снизошёл мне отвечать - ведь все его липовые договоры с тех пор, ещё до моей высылки, законно утверждены моим адвокатом Хеебом, чего ему беспокоиться? А у меня не было сил разбираться с ним (да все мысли мои были уже - в ленинских главах). Там у них возник небольшой, но очень предприимчивый клубок: Беттел - шил юридический чехол для "Ракового корпуса", Беттел с Бургом его переводили, Бург с Файфером взялись писать мою биографию, это мог быть ходкий товар; с ними тесно сдружился Зильберберг, снабжавший их информацией (слухами) о моей частной жизни, рядом же был и Майкл Скеммел, тоже затевавший мою биографию и самовольно печатавший куски моей лагерной поэмы, заимствуя из самиздатской статьи Теуша, - вся эта компания жаждала взраститься на моём имени. Файфер, явясь в Москву, взял Веронику Туркину "на арапа": дескать, у него уже всё собрано для биографии Солженицына (именно-то и не знал ничего реально), нужны только ещё небольшие детали. И обязательно - встреча со мной. Я встретиться отказался и предупредил его через Веронику, что публикацию сейчас моей биографии (иной, чем только литературной) рассматриваю как помощь гебистскому сыску, - но он не унялся, продолжал ляпать мою "жизнь", и мне пришлось публично осадить его. А Беттел, годами позже, описал в своей книге английские предательские выдачи советских граждан назад в СССР в 1945-46. Сколько-то извлёк из тайных английских документов и сделал дело полезное. Весной 1976 в Англии он направил ко мне венгерского режиссёра Роберта Ваша искать защиту против лорда Идена и его окружения, преграждавших показ фильма об этих выдачах. Я написал требуемое письмо, и Беттел прочёл его в Палате Лордов. Фильм отстояли*. В том же марте 1967 сделал я и сам непоправимый шаг. Приехала в Москву Ольга Карлайл, и убедила меня Ева, что вот самый лучший случай дать надёжное движение "Кругу": вывозить плёнку уже не надо, Ольга возьмёт у отца в Женеве, а сама энергична, замужем за американским писателем, вращается в издательском мире, - всё стекается удобно. Будет издание спокойное, достойное, и перевод без конкурентной спешки. Ну, двигать так двигать. Встретились у Евы. Небольшая, подвижное чернявое личико, без следов серьёзной мысли, настороженное - как у зверька какого. Да мне ли разбираться! - встреча с иностранцем, редкость для меня! А тут и настойчивая рекомендация Евы. Пошли разговаривать не под потолками - я проводил Ольгу Вадимовну в сторону её гостиницы, по ночной Домниковке. Залитые электричеством, но явно не следимые, мы походили, уславливаясь. Очень она была американка, во всех манерах и стиле, русский язык самый посредственный. Но действительно все обстоятельства складывались, что лучшего пути не придумать, да главное - доверие было к семье: Андреевы, и сам Вадим Леонидович такой благородный. Ольга совсем ещё и не понимала, что за размах и успех будет у книги, которую я ей предлагаю (Евтушенко в её глазах был куда важнее меня), а я настолько был захвачен лишь надёжностью, секретностью, внезапностью публикации, что и не затревожился: а собственно, кто же и как будет переводить, - хотя понимал же эту проблему даже с юности. У Ольги русский язык никуда, муж вовсе не знает. Но она уверила: есть у неё друзья, Томас Уитни и Гаррисон Солсбери, жили долго в Москве, хорошо знают русский, они помогут, вчетвером и сделают: Генри Карлайл - стилист. Ну что ж, тогда как будто хорошо. Назвала издательство, "Харпер энд Роу", - а для меня безразлично. Изматывающая наша борьба в СССР совсем не давала вдуматься и внять, какой там путь книг на Западе, - лишь бы взрывались ударами по коммунизму. Через несколько дней Ольга, видимо, разузнала обо мне больше, сообразила и стала через Еву спрашивать, не поручу ли я ей и "Раковый корпус", не дам ли фотоплёнку с текстом, она повезёт! Но я отказал, только во всяком случае не из недоверия, а уж как решил: путь "Ракового корпуса" - произвольный, по волнам. Прошло полгода - в сентябре Ольга Карлайл снова приехала в Советский Союз, и Ева свела нас на квартире у "Царевны" (Наталии Владимировны Кинд). Для прикрытия встречи собрана была компания, Ольга села в центре, посреди комнаты; держала она нога за ногу, по американской привычке высоко, на выстав, поражали никем в Союзе не виданные её какие-то особенные белые чулки с плетёными стрелками; как будто жили у неё в разговоре не руки, а ноги, будто она выражала себя не мимикой лица, не жестами рук, а этими ногами в белых стрелках. Мы с Ольгой вышли на балкон и поговорили минут двадцать, ещё опасаясь, чтобы не слышали нас с верхнего или нижнего балкона. Это был 11-й этаж, збаливь огней Юго-Запада Москвы простиралась перед нами, огненный мир высоких домов, неразличимо - наш или американский, два мира сошлись. Меня рвали вперёд крылья борьбы - и я ждал за минувшие полгода уже больших результатов, уже почти накануне печатания! С удивлением услышал я, что "так быстро дела не делаются". Это у американцев не делаются?! у кого же тогда? Оказывается, она в Штатах не решилась заключить контракт с издательством без полной от меня гарантии, что "Круг" не появится самопроизвольно. Да как же я такую гарантию могу дать, если "Круг" уже ходит в самиздате? Сам я - никому, кроме вас, не дам, твёрдо. А вот не надо было вам полгода зря терять, обидно. По сути она ничего нового мне не сказала в сравнении с мартом, только то было видно, что теперь осознала весомость "Круга" и "Корпуса". Тем более энергично я убеждал - толкать! скорей! Я не мог понять: а почему ж они эти полгода даже не переводили? (Это уже Ева мне потом объяснила, опять: "так дела не делаются", на Западе никто не станет начинать работу без аванса, без финансовой прочной основы. Как странно было слышать это нашим ушам, привыкшим к бескорыстному и даже головоотчаянному стуку самиздатских пишущих машинок. Эти на каждом шагу "сколько?" - не прилеплялись, не переплетались с нашим привычным.) Сейчас, когда я это пишу, спустя 10 лет от тех встреч, опубликована книга О. Карлайл с оправданиями, искажениями и многими измышленными приплётами. Но кое-что она помогает увидеть с их стороны. Для неё эта наша вторая встреча была - всего лишь подтверждение полномочий, ведь она будет делать серьёзный коммерческий шаг: вступать в договор без письменной доверенности на руках. Она теперь напоминает, и верно, что я горячо говорил: "Не надо экономить! Не надо думать о деньгах! Тратьте деньги, чтобы только дело двигалось! Мне надо, чтобы бомба взорвалась!" Пишет: "Он не выслушивал объяснений". Тоже допускаю: мой порыв был - к печатанию! полвека уже загоняют нашу литературу в подпол, дохнуть никому нельзя, дайте распрямиться! и какие там могут быть встречные обстоятельства? Так и не узнаю я никогда: а что ж она собиралась в тот вечер объяснять? что она вмешает в это дело ненужного корыстолюбивого адвоката? что ее муж должен получить звание и оплату литературного агента за распространение "Круга", как если б никакое издательство брать его не хотело и надо было всучивать? Если б она мне такое и сказала - действительно б я изумился, ничего б не понял. Мне - печатать "Круг" надо было скорей! - для того и вся встреча. Прошло три месяца - в декабре через Еву известие: Ольга опять едет (они перезванивались). Да что такое? всё свидания вместо дела. Но тут ей отказали в визе. (После предыдущей поездки в СССР, вместе с Артуром Миллером и его женой, она напечатала что-то диссидентское, критическое против власти - ей и закрыли путь в Союз. Ныне она кривит, что ей закрыли путь из-за меня.) Тогда она доверила весь секрет своему другу детства Степану Татищеву в Париже (самовольное расширение, но оно не оказалось вредным, напротив, Степан ещё много и многим поможет). Татищев приехал вместо неё. Снова риск, снова встреча, опять у Царевны. У Степана и язык русский хороший. И прямодушное лицо, и глубинная взволнованность Россией. Уединяемся с ним - и что же? Карлайлы получили тревожный слух, будто этой осенью в Италии кто-то предлагал "Круг" от меня. - Да сколько же можно одно и то же повторять! Да ведь я уже дважды поручил ей, именно ей, ей! Да ведь мы все здесь только и держимся на слове и доверии! Конечно, "Круг" есть и в КГБ, и в самиздате уже, - именно поэтому мы и должны спешить с печатаньем!! - Нет, на той стороне неуверенность. Они предпочитали бы письменную доверенность на ведение дел! - О, туполобые! захватят на границе такую доверенность и до всякого "Круга" голову мою срубят с плеч! Ну, как их там убедить? Да пусть поймут: никогда я не отменю своего слова! никто меня не остановит в печатании! если уж объявятся конкуренты и будут обгонять - ну, тогда я признаю вас открыто. Но пока конфликта нет, необходимости нет, - не надо, поберегите же и меня! А разобраться - так очень сходная ситуация с "Бодли Хэдом". Как те добивались моей прямой подписи, так и эти. Решительная разница только для меня: что там я не хотел поручать, плывёт как плывёт, а здесь - именно доверил, настаивал и торопил. А издательства одинаковы: воля писателя, как он там бьётся в советских тисках, весьма мало интересует их. Им нужна только гарантия коммерческого успеха: что никто не обгонит их в печатании, что на случай суда у них есть юридический документ. Наши простецкие мозги - не были приспособлены понять их. Ольга же, на прошлом свидании узнав от меня о существовании "Архипелага", теперь через посланца запрашивает: а можно ли считать и "Архипелаг" обеспеченным для их группы и для избранного издательства?.. (Господи, головой не могу объять, почему сам "Круг" не насыщает западное издательство?) Хорошо, швыряю я и "Архипелаг" подмостью для "Круга": ладно, усильте своё положение перед "Харпером", сообщите ему, что ещё будет и другая большая книга, только ни за что не называйте её! Нет, Карлайлы и тут не решаются, пока не вовлекут в дело пружину американской жизни, адвоката, некоего Антони Курто. Мне никогда не пришлось его видеть, но вот как Карлайл описывает его теперь в книге: вызывает образы с Уолл-стрита, мир частных фондов, капиталовложений; никогда не занимался ничем, близким литературе; плотный, преуспевающий, радостный, стремление к успеху, подозрение к контрагентам и клиентам, сам весь новый и портфель блестящий, автомобиль огромный. И вот в эти доверенные сочувственные нежные руки вкладывает внучка русского писателя судьбу другого русского писателя, придавленного. Не удивительно, если Курто вполне безразлична и литературная и политическая суть дела, а усматривает он только: что находится в беспомощном движении какая-то материальная ценность, и можно хорошо на ней заработать. В феврале 1968 он помогает О. Карлайл подписать договор с издательством "Харпер". В тот год я вообще не знал, не думал, что существует какой- то там договор, но через много лет в Цюрихе мне пришлось его прочесть. Боже мой! Это не был договор на взрывную книгу писателя, схватившегося насмерть с душегубным режимом, да на виду у всего мира, - но договор-диктат мощного издательства робкому автору-дебютанту, уже с первого шага виновному. Договор налагал на автора цепь ответственностей за все возможные неустойки, судебные споры с другими издательствами об авторских правах, все опасности, все помехи: компенсировать им всё, что может произойти от свободного движения "Круга", - должен буду я, и я, и я. Тут, на Востоке, я отвечаю за книгу головой - а на Западе я уже вперёд задолжал за неё штрафами или долговой ямой. Издательство детально гарантировало себя с денежной стороны: трёхлетним замораживанием всех авторских гонораров; после трёх лет - правом в любой момент остановить их выплату; односторонней обязанностью автора оплачивать любой судебный процесс, и так далее, и так далее, до мелкой оплаты всякого моего изменения в первоначальном тексте. Только об одном никто не вспомнил и не внёс в договор ни строчки: о качестве перевода, об ответственности издательства за качество книги. И без колебания О. Карлайл вывела свою подпись. А директор издательства Кэз Кэнфильд только потому и согласился даже на такой договор, что при этом устно Карлайл ему пообещала ещё и вырванное у меня согласие об "Архипелаге", который под советской давящей глыбой нам ещё предстояло докончить и перепечатать. ("Как же вы могли заключить такой колониальный договор?" - спросил я недавно представителей издательства. Отвечают: зачем, мол, теперь детали вспоминать? - суда ведь не возникло. С первоприродной откровенностью: надо ж было и роман не упустить, и финансово обезопаситься. - Так же, как и "Бодли Хэд"!) И вот только когда, за год оседлав договор, супруги Карлайлы сочли возможным потратить своё время на "Круг". Верней, попался здесь на пути самоотверженный и честный человек - Томас Уитни. Карлайлы дали ему переводить в сентябре 1967. Уитни не беспокоился о договоре, о вознаграждении (был состоятелен), но хотел действительно послужить движению русской книги в Америке. Чтобы не вскрыть касание ко мне семьи Андреевых, переводчиком "Круга" и назван был только он один (как, по сути, и работал он один). К марту 1968 он уже сделал, что мог, - однако он не был переводчик профессиональный. Супруги же Карлайл, не зная русского языка и уже не сверяясь с русским текстом, бросились "шлифовать" перевод "под стиль" Генри Карлайла. Не сделав ничего от весны 1967 до весны 1968, теперь нужно было успеть провернуть побыстрей к осени 1968. Что они нашлифовали - к Уитни уже не возвращалось, а шло в набор. Ему же в издательстве в последние дни предложили править гранки - он с ужасом увидел много ошибок, но исправить успевал мало. И что ж это получился за перевод! Довольно вскоре достиг и нас в Союзе экземпляр книги - и я, делать мне больше нечего! и деться некуда, - сел проверять - сравнивать несколько глав по выбору - "Немой набат", "Спиридон", "Церковь Иоанна Предтечи". Сильно смутился. Попросил проверить специалистов. Боже мой, - и это перевод? - с потерей красок, со срезкой рельефа речи, особо частой утерей прилагательных или целых синтагм, смысловых значимостей, и уж конечно безо всякого понимания ритма, со сбивом его в чередовании фраз, с нарушением абзацев - отменой моих, появлением новых. Пропускались многие слова, выражения, оттенки; как можно понять, одни - по трудности перевода, другие пропуски не объяснить ничем, кроме небрежности. Много отчаянных нелепостей, вот - такой рекорд, о маленькой девочке: вместо "Агния всегда была расположена за зайчика, чтобы в него не попали", - переведено: "Агнию бережно располагали за маленьким домиком, чтоб об неё никто не споткнулся". И ещё удивительные места, где сочинены целые фразы, которых вовсе нет у меня. Мучительно было это всё обнаружить. Ладно, "Ивана Денисовича" расхватали жадные соревнователи, "Раковый корпус" поплыл без моего управления, но эту-то книгу я озаботился передать в верные руки, - и что же прочтут и поймут американцы? А ещё же Карлайл подписала с "Харпером энд Роу" передачу им и мировых прав на "Круг" и, значит, распространение его на всех европейских языках. (Карлайл о том сама раньше не подумала, и со мной в Москве о том разговора не было, я с нею имел в виду именно и только американское издание, неважно: меня не спрося, подписала она теперь и мировые.) Месяцами позже от приехавших стариков Андреевых я узнал как о готовом факте: что публикация произойдёт сразу в пяти странах. Ну что ж, пусть так, думал я: громче удар, радовался. Но если Карлайл, "отдавшая всю жизнь" моим делам, не могла хоть американский перевод издать в хорошем качестве, то где уж там следить за остальными переводами? "Харпер" теперь занялся подсчётом своего мирового дохода, и вместе с ним Карлайлы только указали жёсткий единый срок мировых публикаций - распространение же книги передали международному литературному агенту Эрику Линдеру, а тот тем более утруждался лишь получением своих процентов, а не качеством переводов. (А я именно в этот апрель 1968 в письме в "Монд"-"Униту" публично заявил, что только качества переводов ищу, напомнил: "кроме денег существует литература".) Английский "Коллинз" по первым же пробам отказался от американского перевода. Однако составленная им самим группа переводчиков (под общим псевдонимом) тоже спешила отчаянно, не смогла перевести удовлетворительно и согласованно. Анализировали мы в Москве и их перевод, и тоже наплакались: не многим лучше. Ещё горше был загублен французский перевод. Есть и прямое признание издателя Робера Лафона (в письме к Полю Фламану, моему достойному представителю, но уже с 1975 года), что они получили американский перевод "Круга" раньше русского текста, и переводили с английского, и на всю работу имели четыре месяца. Это видно и по книге, без его признания. Книга переведена чудовищно, ко всем ошибкам американского перевода добавлено множество своих ошибок, непонятностей и небрежностей, есть у меня и этот анализ. (Отмечалось во французских газетах, что даже строфа "Интернационала" не воспроизводила истинный французский текст, а - через двойной, вернее тройной, перевод.) В немецком переводе, где работали две разных переводчицы, я и сам вижу, как повторены все нелепости и промахи американского, - значит, переводили тоже не с оригинала, а с английского. (Непонятно, почему Карлайлы вовремя не давали европейским издательствам исходного русского текста?) Так Карлайл швырнула мой "Круг" на растопт, изгаженье и презрение, и считает, что оказала величайшую помощь утверждению моего имени. И что он был всё-таки разгляжен черезо всё осквернение (а во Франции даже удостоен премии лучшей книги года), "Круг" обязан, очевидно, только своей конструкции, не уничтожимой ни в каком переводе, и тугой спирали сюжета. Удивляться надо, как через муть этих кромешных переводов пробивались события и лица. Сидя у нас там, в СССР, под прессом, - что такое подобное можно было вообразить? Мы ставим головы против всемогущего КГБ, а уж наши доверенные друзья на Западе и вообще все свободные люди - конечно крепко держат наше рукопожатие, они-то сочувствуют нам! Одновременный в пяти странах выход моего "Круга" тотчас же за разрозненным появлением "Корпуса" - казался грозным залпом! Но, болезненно для меня, ни языка моего, ни местами смысла, ни самого автора представить было нельзя. А весной 1968, ничего того ещё не ведая, мы как раз кончали "Архипелаг". И под Троицу 1968 - удалось отправить его, в те же руки, Карлайлам, - и отправка эта, и сами эти Троицыны дни казались нам святым зенитом жизни: по-шёл, по-шёл и "Архипелаг" за "Кругом"! В путь добрый! Я просил Карлайлов организовать перевод "Архипелага" года за два, в полной тайне, оплачивая перевод из моих гонораров "Круга" и поэтому не нуждаясь ни к какому издателю обращаться и открываться. (По западной практике, аванс и деньги в срок, - такой независимый от издательства перевод вообще был бы невозможен, не будь уже авторских гонораров от напечатанного "Круга". Но деньги же были в безраздельном ведении Карлайлов, они оплачивали и свою "комиссию", и своего адвоката, и свои шаги, и своё бездействие, - но что ж никаких