Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые - Вячеслав Пальман

— Нет. Оля что-то откладывает. Не могу понять почему.

Минула еще неделя, другая. Никого и никуда не вызывали. Капитан, конечно, имел разговор с Берлавским, но агрономов о том не извещал. Судьба арестованных его уже не занимала, знал, что «тройка» в своей «работе» брака не допускает. Но осведомителей в совхозе терпеть не хотел, они могли оклеветать кого угодно, даже его самого.

В день заседания «тройки» ни Берлавского, ни прораба Муханова на работе не оказалось. Они появились к вечеру. Капитан пришел на агробазу, поманил Берлавского в конторку и запер за собой дверь.

Кто видел, как вышел после долгого разговора агротехник — с потухшими глазами, неровным шагом, как, спотыкаясь, добрел до своего жилья и не выходил оттуда до ночи, — тот сделал для себя вывод: это раздавленный человек. И не капитан был тому виною, а собственный зловещий поступок, который нельзя оправдать. Сказавшись больным, Берлавский передал через пилорамщика заявление Хорошеву с просьбой об увольнении. Приказ был написан в тот же день. Больше этого человека в совхозе не видели.

Капитан намекнул, что агротехник, кажется, получил разрешение на выезд с Колымы. Иудины сребреники помогли…

— Другого доносителя он назвал? — спросил Хорошев.

— Нет, конечно, тем более, что мы уже угадали его. Прораб Муханов. Как его обрабатывали и где — не знаю. Берлавскому больше досталось на следствии. Били его. Прораб у нас не задержится. Черт знает что делается! — вдруг вырвалось у капитана. — Опять взялись сажать. Конца-краю не будет!..

И прикусил язык. Хорошев взял его под руку.

— Спасибо за доверие, за вашу позицию, Николай Андреевич. Вы правы в своем гневе. Чем это грозит обществу, даже представить трудно. Война, а они… Дело надо делать, а мы все ходим и переживаем: вдруг в совхозе остались еще сексоты? Работа на ум нейдет.

ПЕРЕЛОМНЫЙ ГОД

Между осенью и зимой на Колыме устанавливается недолгая пора, когда трудно понять, что за время года на дворе.

Замерз и не опал побуревший лист на деревьях. Небо неделями не меняло своего пепельного цвета. Ни ветра, ни солнца. А ночные морозы доходили до двадцати ниже нуля. Промороженный грунт таил под собой и талую землю: когда по полю шел трактор, то стоял гул — это содрогалась корка мерзлой поверхности.

Именно таким был октябрь сорок третьего в Сусумане. Поля оголились, в теплицах добирали последние помидоры, из коридоров выносили охапки ботвы и стеблей, а печи еще топили; впереди была тяжелая работа — смена почвы на стеллажах, зимняя приборка и очистка парников от сгоревшего навоза: отдав тепло растениям, навоз превратился в черный и жирный перегной. Место его было на полях.

В этот месяц почта принесла в Западное управление запрос из Магадана о переводе главного агронома А. Ф. Хорошева в совхоз Дукча.

Кораблин побывал с бумагой у Нагорнова, тот вспыхнул, оскорбленный, и тут же вспомнил свой разговор с Хорошевым, добрый, даже товарищеский, что редко бывало с подполковником. Он обещал Хорошеву отпустить его. И, к удивлению своего заместителя, сказал:

— Да, у нас с ним был разговор. Я в принципе согласился. При условии равноценной замены. Кого на место главного?

— Тут проблемы нет, — ответил Кораблин. — Морозова.

— Справится? Молодой еще. И без высшего.

— Зато с головой. Вы его статьи не читали? В журнале?

— Нет. Он писал? Смотри-ка, я не знал…

— Но ему надо помощника. Запросить?

— Конечно. Дел много. Смотри-ка, почти на сорок процентов урожай прибавили. Даже Комаров похвалил. Вызывай Морозова, как он посмотрит на такой перевод?

Через несколько дней Сергей Иванович Морозов стал главным агрономом совхоза Сусуман.

Хорошев уехал в Дукчу. Одолел первый этап на пути почти в десять тысяч километров от места рождения, от детей, от семьи.

В октябре домик Морозова почти целыми днями пустовал.

Сергей уходил рано, поэтому и Ольге приходилось подниматься чуть свет. Она растапливала плиту, кипятила чай, разогревала оладьи и мясные консервы. Подавляя зевоту, накрывала на стол, они завтракали, поглядывая в широкое окно, где через оголенные кусты и деревья был виден второй тепличный блок и парники перед ним.

Уходили вместе, дверь запирали на два замка. Двое оконных ставен не открывали, свет проходил только через окно, что на агробазу. Считалось, воры забраться с этой стороны не могут: близко конторка, где постоянно толклись люди. В общем, на виду.

Сергей встречал бригады тепличниц и парниководов у ограды, уточнял — кому и что делать. Зина Бауман докладывала, кто не вышел на работу и кем можно заменить. Часто на замене оказывалась и Ольга, она довольно быстро освоила не только приемы цветоводства, но и все тепличное искусство. Во всяком случае, Зина была довольна ее работой, ее настроением — Оля была от природы музыкальна, любила потихонечку петь за работой и знала бесконечно много хороших песен.

После обхода теплиц Морозов исчезал с агробазы, заходил в контору, шел на конюшню, на стройку еще одного склада овощей почти посреди поля, врытого в бугор с десятком лиственниц. Теперь у агронома была верховая лошадь, славный рыжеватый красавец, по какой-то причине списанный из воинской части. Всадника видели то у бригады, где разгружали навоз, то у другой, где корчевали пни, у механизаторов, прилаживающих бойлеры для подогрева воды, где клепали из листов железа печи. Даже зимой у агронома хватало дел. Домой приходил голодный, веселый, работа ему нравилась.

Оля выглядела все более светлой, глаза ее искрились радостью, вся ее сдержанность, даже некоторая отчужденность, заметная в первое время по приезде, теперь исчезла. Она не огорчалась, когда что-то не удавалось, посмеивалась над своими хозяйственными неудачами.

Перемена в ее настроении произошла непонятно для нее самой, как-то враз, словно открылось в жизни нечто новое и доброе, доселе не замечаемое. И домик их вроде бы осветился изнутри, в нем слышался смех, дружелюбная перепалка и даже молчание было, кажется, наполнено смыслом.

В один из вечеров, когда они лениво болтали перед сном, Оля неожиданно для себя сказала:

— Знаешь, кажется, у нас будет маленький.

И заплакала, уткнувшись в подушку. Сергей растерялся, но мгновение спустя обнял ее, вытер мокрые щеки, поцеловал и спросил:

— Ты уверена?

— Иначе не сказала бы. Я так ждала и так боялась, что эти проклятые лагерные годы лишат меня материнства. А поделиться с тобой…

Ну, ты понимаешь…

Поднявшись на локте, заглянула сверху в глаза Сергея:

— Ты не раздумал назвать меня своей женой?