Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина - Павел Басинский

— Откуда дровишки?

— Ни за одной картиной нет криминала. Все тетушка покупала у частных антикваров. Брала не скупясь. Но все, кто имел с ней дело, в один голос утверждали, что в искусстве она не была ни ухом, ни рылом. Работала по чьей-то наводке.

— Гнеушева?

— Конечно. Но это, Максим, не самое интересное. Антикварный мир тесен. Каждый серьезный коллекционер нам известен. Но когда наши ребята обратились в Комитет государственной безопасности с резонным вопросом, не заинтересует ли их такой таинственный клиент, то получили по рукам со страшной силой. И не только Гнеушеву все вернули, но еще и извинялись за вторжение в личную жизнь. Гнеушев принял извинения спокойно, с некоторым, я бы сказал, аристократическим благородством.

— Это он умеет, — нахмурился Соколов.

— Собственно, и все.

— Спасибо, Резо. Как я и думал, за Гнеушевым стоят на самом верху.

— Он думал! — вскричал Гонгадзе с горечью. — Он думал! Почему мне ничего не сказал?

— Ну прости. Понимаешь, Палисадов (ты его знаешь) намекнул мне, что этот физкультурник не совсем физкультурник.

— Палисадов?! — крикнул полковник так громко, что на них обернулась проходившая мимо влюбленная парочка. — И ты молчал, Максим? Только не говори мне, что не знаешь об уже решенном назначении Палисадова в Генпрокуратуру. Его тесть Кнорре прыгает от радости, предвкушая воссоединение со своей любимой дочерью.

— Но я действительно этого не знал!

— Все равно должен был мне сказать. Ах, Максим! Не успел я разобраться с твоим Гнеушевым, как меня вызывает на ковер мой генерал. И делает мне такой втык! Возил меня мордой по ковру, как нагадившего щенка. Вспомнил все мои должностные грешки. Под конец намекнул, что если я еще раз поинтересуюсь Гнеушевым, то полечу с должности. А пока закатил мне «строгача» за… Формулировка подбирается.

— Еще раз прости, Резо. А твой генерал не спрашивал, какого рожна тебе понадобилась информация на Гнеушева?

— Нет, — вдруг с удивлением сообразил подполковник. — В самом деле — это странно. Шеф был в такой ярости, что я не обратил на это внимания. Но… если завтра спросит? Что мне ему говорить?

— Сдавай меня со всеми потрохами. Ври ему всю правду о нашем с тобой разговоре. Мне, Резо, терять нечего. Но почему-то я думаю, что генерал ни о чем не спросит.

— Ну и черт с тобой! — после долгого тяжелого молчания взорвался Резо. — Скажи хоть, во что ты вляпался, Максим?

— В страшное дерьмо, — вздохнул Соколов.

— Со мной не поделишься? — спросил Гонгадзе, и оба посмеялись двусмысленности вопроса.

— Не поделюсь, — уже серьезно отвечал Соколов. — Это моя война. Ты мне очень помог. Теперь я, по крайней мере, знаю, откуда начинать копать.

— Откуда? — быстро спросил Резо.

— Я сказал: это моя война.

— Послушай совета мудрого старого грузина. Брось это дело! Дочки твоего товарища не вернешь. А тебя, капитан, свернут в бараний рог. Я их знаю, Максим. Отступись!

— Не могу.

Гонгадзе обнял Соколова, обдав крепчайшим коньячным перегаром.

— Правильно о вас, деревенских, говорят, что не вышли вы из первобытно-общинного строя.

Гонгадзе резко встал со скамьи и, не попрощавшись, нетвердой походкой зашагал в сторону Гагаринского переулка.

— Максим Максимович Соколов? — раздался спокойный, уверенный мужской голос.

Соколов поднял голову. Цепким глазом оперативника он отметил, что внешность мужчины, лет примерно сорока, описать кому-то (если возникнет такая необходимость) будет непросто. Встречаются лица и фигуры, в которых отсутствуют как индивидуальные, так и узнаваемо типические черты. Незнакомец был, как говорят, ни то ни сё.

Не брюнет, не блондин, не шатен. Глубокие залысины незаметно переходят в скудный волосяной покров на висках и затылке. Остренький, слегка приплюснутый с боков нос похож на миллионы таких же носов в мире. И так же, как они, не поддается точному определению вроде «римский нос» или «нос картошкой». Средней высоты лоб без морщин и без выпуклостей. Губы узкие, поджатые. Нижняя едва заметно оттопырена, что придает лицу чуточку обиженное и как бы детское выражение. Брови и ресницы белесые, слабо выраженные. Серые, узко поставленные, как у лося, глаза. Невыразительный взгляд, но если пристально в них всмотреться, увидишь затаившийся, тщательно скрываемый постоянный страх. Вот и все. Не густо. Впрочем, была в его поведении и манере говорить одна заметная черта — необъяснимая элегантность.

— Точно так, — подтвердил капитан, вставая.

— Платон Платонович Недошивин, — протянув руку, сказал незнакомец и улыбнулся располагающе.

«Комитетчик», — сразу понял Соколов. Недошивин пожал ладонь неожиданно крепко, по-мужицки. Соколову стало ужасно весело. Если они так грубо подсылают к нему комитетчика, значит: а) он на верном пути, и б) они принимают его за провинциального дурачка. Интересно, с чьих же слов? Неужели Палисадова? Да, Дмитрий Леонидович, не ожидали от вас… Обидно-с!

— Вы капитан районного угро, — продолжал Недошивин, не отпуская руки Соколова. — Я — майор Комитета государственной безопасности. Возглавляю особый отдел, называть который не буду.

— У вас все отделы особые, — беззлобно заметил Соколов.

— Ну перестаньте, Максим Максимыч! — натурально возмутился майор. — За что вы, оперативники, не любите нас, комитетчиков? Ведь одно дело делаем! Неужели думаете, у нас не понимают, что такое капитан районной милиции? Да еще фронтовик. Я имею в виду наших честных, порядочных офицеров, не проныр и карьеристов, которых и у вас хватает. Мы хорошо знаем цену таким, как вы. Русский капитан был и остается основой государственного строя России.

— Польщен, — сказал Соколов. Ему и в самом деле было приятно.

— Присядем?

— Прогуляемся, — предложил Максим Максимыч. — Чем могу быть полезен?

— Это не вы мне, а я могу вам быть полезен. Я пришел сюда не от Комитета, по собственной инициативе. А вот ваш товарищ Резо Гонгадзе… не хочу обидеть ваших дружеских чувств, говорил с вами по заданию КГБ. И, уверен, уже сообщил туда детали вашего разговора.

— Вот гад!

— Ошибаетесь, — возразил Платон Платонович. — Резо — безупречный работник. Он службист и не мог поступить иначе. Но он искренне за вас переживает. Потому что вам грозит смертельная опасность.

— Почему я должен вам верить?

— У вас нет другого выхода. Если не поверите, то сегодня, от силы завтра, вас просто не будет в живых.

— Кому это я так сильно мешаю?

— Пока никому.

— Не понимаю.

— Бросьте, капитан. Все вы понимаете.

— Ладно, — хмуро перебил его Соколов. — Зачем вы пришли?

— Чтобы спасти вас. Не ради вас самого, а ради одного человечка, который сейчас нуждается в вашей помощи.

— Какого еще человечка?

— Ну, не притворяйтесь, Соколов! — Недошивин вдруг улыбнулся так просто, обезоруживающе, по-человечески, что капитан, проклиная себя за доверчивость, решил ему все же верить.

— Какого человечка?

— Сына Елизаветы Половинкиной.

— Что?!

Недошивин, в свою очередь, с изумлением смотрел на капитана.

— Как? — тихо спросил он. — Вы не знали, что у нее есть сын?

— Но он умер…

— А-а, черт! — Недошивин стукнул себя кулаком по лбу. — Я должен был это допустить. Извините, конечно, капитан, но я был лучшего мнения о вашем профессионализме. Вы не проверили роддом? Не поговорили с акушеркой, не прижали к стене главврача? Ну, знаете! В моем ведомстве за такую халатность голову бы с плеч сняли!

Соколов чувствовал себя уязвленным.

— Ты вот что, майор, — переходя на «ты», сказал он, — говори да не заговаривайся. В нашем ведомстве имеют дело с разными гнусностями. Но чтоб живого ребенка записать как мертвого и сообщить об этом его матери — такого в нашем ведомстве еще не было.

Недошивин молчал.

— Где ребенок? — спросил Соколов.

— Прежде вы должны дать слово, что не будете мстить Оборотову.

— Спасаете дружка?

— Он мне не друг, — сухо отрезал Недошивин. — Но за Оборотовым стоит его тесть, мой непосредственный начальник. Зятя он терпеть не может, но безумно любит свою единственную дочь. Он сделает все, чтобы зять взлетел как можно выше. Если вы раздуете историю и она дойдет до жены Оборотова, вам конец.

— А Барский?

— Дался вам этот жалкий доцентишка! Самовлюбленный трус! У него и так поджилки трясутся. Боится не того, что за решетку посадят. Русский интеллигент обожает пострадать! А вот что он, мозг нации, будет опозорен. Правильно Ленин писал: это не мозг нации, а г…!

— Разве Ленин так писал?

— Да, Максиму Горькому. Словом, Барский уже наказан и будет казнить себя всю остальную жизнь. Зачем он вам? Не мелочитесь, капитан. Я отдаю вам ребенка. И сдаю Гнеушева. В этой папке все бумаги на установление опекунства над сыном Половинкиной. Он совершенно здоров, хотя это поразительно, учитывая обстоятельства его… гм, зачатия. В этой же папке досье на Гнеушева. С помощью него вы его уничтожите. Кстати, что вы собирались с ним сделать?