Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин

из отдельного корпуса жандармов. Всё же во внутренних делах он куда лучше меня разбирается.

— Не возражаю, у меня нет предубеждения против жандармов, — равнодушно согласился я, убирая гитару в кофр.

— Тогда до встречи. Честь имею! — Балашов надел фуражку, козырнул и вышел.

Из дневника Анны Александровны Вырубовой

11 сентября, понедельник.

Я не помню, как милая Соня довезла меня до Царского, не помню, как ужинала, как спала, как просыпалась — я всё ещё была там, в Юсуповском саду, где Распутин пел удивительные песни. Это, несомненно, был он: его лицо, пусть и лишенное бороды и усов, его голос, но это никак не мог быть он — иные манеры, иная речь, музыкальность, наконец: они играли дуэтом с Рахманиновым! Я узнавала его и не могла узнать. И главное: он часто в упор смотрел на меня, явно ощущая мой взгляд, но я не видела в нём узнавания. Он будто никогда прежде не был знаком со мной.

Вечером за чаем отважилась рассказать об этом Лили Дэн.

«Странная история, — покачала она головой. — Очень странная. Но мне отчего-то кажется, что мы скоро его увидим».

* * *

Механически переставляя ноги, шел я по набережной Фонтанки, направляясь в студию звукозаписи. Настроение, можно сказать, отсутствовало, голова по-прежнему звенела пустотой. Кажется, миновал Гороховую (сто тыщ раз будь она неладна), и скоро уже Апраксин переулок, куда мне надо. Тут какой-то встречный парень лет двадцати с небольшим — по виду не то средней руки клерк, не то крутой работяга, не разбираюсь я во всех них пока, — выпучил глаза и схватил меня за грудки.

— Кракен! Мерзкий кракен! Спрут на теле Отечества! — брызгал в лицо слюной этот сумасшедший.

Я оттолкнул, он шлёпнулся на задницу, но тотчас вскочил и кинулся уже с кулаками, вопя нечленораздельно. Пришлось принять его на прямой в челюсть. На сей раз отлетел одержимый куда более неудачно: перевалившись через парапет набережной, он ухнул прямиком в реку.

— Охолоните, сударь, — крикнул ему вслед и поспешил продолжить путь, пока народ не набежал.

Кажется, повезло, и никто этой стычки не видел. У Распутина чёртов талант влипать в переделки на ровном месте — прошлая моя жизнь протекала куда спокойней. Но вот и студия, я вовремя.

— Доброго дня, Григорий Павлович, приветствовал меня вчерашний знакомец. — Но что это? У вас кровь?.. — Действительно, я, оказывается, раскровил костяшки о зубы внезапного противника. Но рука работает нормально, так что не страшно.

— Пустяки, право. Если у вас сыщется мокрая салфетка, уладим этот вопрос в минуту. Здравствуйте!

Пока я приводил в порядок руку, техники готовили аппаратуру, а мне принесли чай в подстаканнике и полную сахарницу.

— Вот-с, договорчик-с подпишем-с? — суетился управляющий.

— Подпишем, — согласился я. — Как вы полагаете, будут ли мои песни пользоваться успехом?

— Это совершенно несомненно-с! Осмелюсь сказать, что для образованной публики-с это будет наимоднейшее откровение-с!

— Вот и славно, — кивнул я. — Потому сделаем так: сейчас мы запишем восемь песен. И вы мне заплатите по сто рублей за песню. И всё. Ни на какие прочие отчисления я не претендую. Вы с каждой песни сделаете многие тысячи, не сомневаюсь, ну и пусть нам всем будет хорошо: мне прямо сейчас, а вам — всю оставшуюся жизнь. Идёт?

— Идёт-с, но отчего бы тогда не десять песен за те же восемьсот рубликов?

— Ставка твёрдая: одна песня — сто рублей. И деньги попрошу сразу. Дело здесь не в недоверии, а в том, что сразу по окончании записи мне будет нужно спешить.

— По рукам-с. Но всё равно десять-с! — и деляга проставил в договор количество песен и сумму гонорара. Договор, естественно, был в единственном экземпляре. Пока читал этот шедевр крючкотворного искусства, мой визави куда-то сходил и притащил десять сторублевок. Взяв деньги, я подписал договор, умудрившись не накляксить, и мы наконец занялись делом. Меня усадили перед здоровенным раструбом, и процесс пошёл.

— Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю блюз «Мотылёк» на стихи Владимира Набокова, — и сразу песня.

— Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю американский народный блюз «Дом рассвета» на стихи Вадима Гарднера…

— Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю блюз «Один» на стихи Андрея Белого…

Эта дурацкая «интродукция», как ее изволил обозвать управляющий студией, была нужна для недопущения пиратского копирования, что несколько развеселило: оказывается, музыкальная индустрия с первых дней существования была под пристальным флибустьерским вниманием.

Но вот всё записано, и, по заверению техников, получилось наилучшим образом. Так что осталось всех поблагодарить, убрать инструмент и отбыть.

На лестнице встретился с Вертинским, которого, оказывается, вчера тоже завербовала акула шоу-биза.

— О, удачно-то как! — обрадовался он. — Слушай, а можно я ту, что мы вчера записали, тоже сыграю?

— Можно, конечно, — чёрт, вспомнить бы ещё, что мы вчера с не вполне трезвых глаз записывали нотами, — хулиганства было хоть отбавляй, вон, даже на «ты» перешли!

— Спасибо! Я ее всё утро репетировал!

— Ну, давай. Удачи!

— Постой! Что у тебя с рукой?

— Гриша-Гриша, где ты был? На Фонтанке морду бил! — пропел я на понятно какой мотивчик.

— Вот же неугомонный, — покачал головой Вертинский, и мы распрощались.

Первым делом нашел в переулке трактир, где плотно поел. Организм укоризненно напомнил, что принимать пищу раз в сутки — моветон. Там пока и отдыхал за чаем, коротая время до следующего визита и стараясь хоть еще ненадолго сохранить пустоту в голове.

(какого-то октября в квартире на Средней Подьяческой)

— Папа, милый…

— Да, Надюша?

— А правда же можно я твой граммофон разок послушаю? Всего разок!

— Ну… можно. А что случилось?

— Мне Коленька принес новейшую пластинку самого Вертинского! И там одна песня, которую я ещё вот совсем ни разу не слышала.

— Ну, давай, послушаем. Которую, егоза моя?

— Вот эту, «О любви»…

А не спеть ли мне песню о любви?

А не выдумать ли новый жанр?

Романс о вый мотив, и стихи —

И всю жизнь получать гонорар?[28] …

— Ой, папенька, ну это же просто чудо, что такое!

— Да-с. Свежо!

* * *

Надо сказать, что «диктовать» ноты мне понравилось куда больше. Я просто сидел, играл и пел, а два специально обученных молодых человека с абсолютным слухом вчерне записывали ноты. Потом я отдельно диктовал тексты. И так десять раз. Став ещё чуть-чуть богаче, я закупился пирожками и папиросами, и вернулся на Крюков к половине