Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали - Николай Петраков

Еще труднее предположить, что они были не исполнителями, а вдохновителями некоего заговора по созданию и рассылке столь рискованного по содержанию анонимного текста. Они лучше любого из наших современников усвоили афоризм: «Если знают двое – знает и свинья».

Так что единственное логическое объяснение заявления Александра II: в архивах Нессельроде был найден сокрытый от Николая Павловича восьмой экземпляр анонимного диплома. Это в глазах царствующей семьи бросало тень на царедворца и заставляло заподозрить его в двойной игре.

Глава 12

Год трагических откровений

Драматизм последних месяцев и даже дней жизни Пушкина буквально завораживает и как магнит притягивает к себе биографов поэта. И в этом нет ничего удивительного. Биограф знает развязку. И поэтому наиболее пристально рассматривает те события и те поступки окружавших поэта лиц, которые совершались непосредственно перед развязкой. Следствием этого является гипертрофия значения отдельных персон и фактов в создании и приведении в действие механизма, обеспечившего неотвратимость трагического финала (не обязательно по форме, но исключительно по сути).

Для Пушкина «хеппи-энд» был невозможен не по причине особого коварства Геккерна-старшего и семейства Нессельроде, не по причине влюбленности марионетки Дантеса в жену поэта и возникновения у нее ответного чувства и уж, конечно, не по причине политических разногласий с режимом. Чувству собственного достоинства, самоуважения был нанесен страшный удар. Самолюбие поэта было унижено, растоптано. И удар пришелся по самой незащищенной, самой болевой точке: по «семейственным отношениям». И произошло это в 1834 г. Именно в этом году ревнивый муж получает царскую пощечину в форме камер-юнкерства, именно в этом году поэту грубо отказывают в отставке, а супруга не только не разделяет его планов, но и демонстративно, вопреки ясно выраженной воле мужа, привозит в Санкт-Петербург своих сестер Екатерину и Александру. Дом Пушкина превращается в костюмерную, а жизнь – в сплошной светский раут. Натали почувствовала силу и недвусмысленно показала супругу, что «семейственная жизнь» отныне пойдет по ее сценарию. Все это, конечно, было сделано с ангельской улыбкой и совсем не по злобе, без всякого заранее продуманного коварства. Просто поменялись социальные потенциалы между мужем и женой. В 1831–1832 гг. Натали – глубокая провинциалка, которой в Санкт-Петербурге и при дворе все в ослепительную новинку, а Александр – модный поэт, обласканный царем, имеющий широкие знакомства среди столичного высшего света. Но в 1834 г. она – светская львица, пользующаяся откровенной благосклонностью императора, а Пушкин – довольно не богатый, хотя и широко известный литератор, ревнивый муж, по пустякам раздражающий царя, который не скрывает этого в разговорах с Натали. Так случилось. Наталья Николаевна никоим образом активно не создавала эту ситуацию и не виновата в ее возникновении. Она жила по традициям света, или, как бы теперь сказали, «по понятиям». Пушкин осознал, что Натали ни в чем не виновата, что от нее нельзя требовать «прыгнуть выше головы», действовать вопреки законам придворного мира, вопреки его соблазнам. Показать восемнадцатилетней девушке из Калужской губернии блеск российского императорского двора, одного из самых роскошных в Европе, дать почувствовать ей притягательную силу своей красоты, а потом предложить добровольно уехать практически в лучшие годы в псковскую или нижегородскую глушь – вариант заведомо проигрышный. Конечно, если речь не идет о великой любви или великой жертвенности. Наталья Николаевна была нормальным, обыкновенным человеком. Гений на подсознательном уровне понимал все это, но сравнительно долгое время был «обманываться рад». Пока окружающий мир грубо и зримо не окунул в правду жизни. И окончательное горькое прозрение наступило для Александра Сергеевича в роковом для него 1834 г.

Итак, наступает новый 1834 г. Пушкин 1 января, оставшись наедине со своим дневником, записывает: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Данжо». Пушкин беспощадно откровенен – никаких иллюзий, никаких поблажек своему самолюбию. Царя интересует Наталья Николаевна.

И тут же запись, казалось бы, совершенно не связанная с личными переживаниями Пушкина: «Скоро по городу разнесутся толки о семейных ссорах Безобразова с молодою своей женою. Он ревнив до безумия. Дело доходило не раз до драки и даже до ножа. Государь очень сердит. Безобразов под арестом». А дальше опять самоирония по поводу своего камер-юнкерства. Выглядит странным непосредственное соседство скандальной истории молодоженов Безобразовых с записями о глубоко личных и даже интимных переживаниях автора дневника. Случайность?

История Безобразовых, как в капле воды, отражала нравы царского двора. Свадьба флигель-адъютанта Безобразова с фрейлиной Любой Хилковой должна была прикрыть беременность любовницы императора. Узнав правду, Безобразов взорвался и был, в конечном счете, примерно наказан разжалованием и ссылкой на Кавказ (говорили, что он осмелился дать пощечину самому Николаю Павловичу). В дневнике Пушкин нарочито отстраненно, без подробностей и без комментариев фиксирует сам факт заинтересовавшего его скандала. А ведь в свете большинство категорически осуждало Безобразова и жалело Любу Хилкову, считая ее невинной жертвой разнузданного варвара-мужа. Охочий до светских сплетен Вяземский в то же самое время писал о Безобразове: «Безумная ревность овладела им. Он был готов на все неистовства и преступления. Бог знает, каких причин ни выдумывают тому в городе, но я ничего не вижу в этом, кроме мономании его».

Мономания – вот это словцо, вот это термин! Каким же непостижимым образом он исчез из оборота наших неисчислимых профессионалов и любителей анализировать особенности брачных и внебрачных отношений между мужчиной и женщиной?! Мономан – это не однолюб. Мономан – это скорее всего человек, искренне считающий, что супруга (или любовница) должна физически принадлежать только ему одному, но при этом остающийся свободным от адекватных взаимных обязательств. Вяземский, как известно, не только на словах, но и в своей семейной жизни был противником мономании. А уж мономания в отношении императорской особы – это вообще нонсенс. И он был не только не одинок, но, скорее, обыден в своих взглядах. Вспомним шокирующий до сих пор пушкинистов (и особенно пушкинисток) комментарий Алексея Вульфа на известие о женитьбе Пушкина: «Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов».