Мойры не плачут - Галина Константинова

Вечер закончился в раздумьях, она разрешила Андрею проводить себя до дому, но решительно запретила ему подниматься в квартиру.

Глава 3

Приближался день отъезда в Михайловское. Андрей настаивал, что нужно ехать через Петербург, но почему-то все хотели через Москву. В итоге купили билеты на поезд до Москвы. Группа волонтеров, «доброхотов», как их принято называть в Михайловском, состояла из десяти человек. Палатки решили взять в прокат на месте, загрузились в три купе и настроились на двадцатичетырехчасовое тесное общение. Андрей, конечно, выбрал купе, в котором ехала Варвара. На соседних местах разместились ещё две девчонки из параллельной группы. Они выбегали покурить на каждой станции и постоянно шептались друг с дружкой. Варвара запаслась детективами и абсолютно не желала беседовать с Переваловым.

Он был огорчён таким раскладом вещей. И поэтому, к облегчению Варвары, он часто пропадал в соседних компаниях. Поговорить ему хотелось, конечно, о Пушкине, чтобы настроить молодое поколение на нужный лад. Однако, выходило так, что Онегина все проходили в школе давно, при этом ключевое слов — «проходили». Все помнили какие-то детские стихи и даже мультфильмы, но напрочь не знали ничего о «лишних» людях, которые почему-то встречались не среди простого люда, а среди лиц дворянского рода. Такие странные словосочетания, как душевная хандра, лень, вроде бы были знакомы. Но в юных головах никак не укладывалось, как можно хандрить, когда тебе не нужно добывать кусок хлеба каждый день, когда у тебя масса свободного времени и ты волен выбирать, жить ли тебе в шумном обществе или деревенской глуши.

Варвара тоже немного послушала, а потом сказала ему, когда девчонки вышли покурить.

— Ты всерьёз думаешь, что сможешь приобщить нас к культуре?

— Классика вечна, почему бы не попробовать её осваивать?

— Так это же скучно. Ладно, я читала Пушкина, и не только «выпьем с горя» или сказку о золотом петушке. Ты что, не видишь? Начни сейчас говорить пушкинским языком, тебя могут не понять.

— Но вы же будущие журналисты, то есть люди, которые в общем-то хотят писать, значит, должны владеть языком! У языка должны быть нормы, которые как стражи стоят. А вы всё норовите нормы подделать под изменяющийся язык.

— Я тебе удивляюсь. Ты где-то застрял. Ты хочешь быть современным, но всё никак не можешь выбраться из старых стереотипов. Для нас что Пушкин, что ваш СССР настолько далеки, что просто ужас. Мы смотрим вперёд, нас интересует сегодняшняя жизнь, ведь у нас самое чудесное время — молодость. Мы согласны послушать классику, не знаю, вечером у костра. Кстати, в этом плане гораздо современнее звучит Гоголь, а не Пушкин. Он загадочнее, и там меньше вот этих всех страданий типа «я к вам пишу, чего же боле». Сейчас поэзия другая. Она более жёсткая. Вот возьми Веру Полозкову. Такого надрыва нет ни у кого. Просто рвёт душу на части.

В свежих ранах крупинки соли.

Ночью снятся колосья ржи.

Никогда не боялась боли —

Только лжи.14

И это нам близко. А ты какие-то долгоиграющие страдания заставляешь перечитывать. Или, довольно смешно, когда Онегин, после стольких лет, вдруг понимает, что он любит Татьяну. Ну, и кому это нужно? И она, гордая женщина, отсылает типа его. Примени к нашим реалиям. Если мы будем страдать годами, нам жизни не хватит. Понимаешь, мы свободны теперь от этих оков. От этих предрассудков, этого тлена.

— Ну да, ты не сильно страдала, когда мы с тобой расстались, — сел на конька обиженного честолюбия Андрей.

— Андрюшенька, конечно, нет. Я тебе благодарная за многое, и всю жизнь буду благодарна. Но, ты понимаешь, я пока как бы не способна на страдания.

— Но ты же пишешь стихи. Нет, я не хочу сказать, что ты патологически должна страдать. Но ведь есть какие-то чувства, которые тебя задевают, есть что-то, что оставляет след в душе. Разве не так? — Перевалов раскраснелся и схватил её за руки.

— Я пишу стихи, но для меня это прежде способ выплеснуть эмоции. Понимаешь, чтобы не страдать годами.

— Вот этим мы и отличаемся, я ещё вырос на этих длинных, упоительно длинных страданиях. Видимо, мы меньше торопились куда-то, жизнь была более медленной.

— Слушай, но ты ведь тоже бывал жестоким, разве нет? Знаешь, для меня то, что ты несвободен, всегда было какой-то меткой в наших отношениях. Кстати, в начале я очень сильно переживала по этому поводу. Стихи писала такие ужасно депрессивные. Да, это было когда-то в прошлой жизни…

"Розы — морозы" — рифма проста.

В вечер морозный совесть чиста.

Алою розой раскрытые губы.

… Щетина впивается в прелести рта.

Встреча случайна, как восемь из ста.

Следом за встречей придёт пустота.

Но разливается пламень в груди.

Крикнуть бы: "Стой", говорю: "Уходи".

Ты, а быть может, и кто-то другой.

… Обруч на пальце горит золотой.

— Ты мне не показывала эти стихи. Бедная девочка, я всё время был занят делами хомячка и не заметил, как ранил твою нежную душу…

— Андрей, но это прошло, как всё проходит, понимаешь? Я уже не страдаю. И поверь, тебе точно не нужно играть Онегина, который через много лет понял, что «вас люблю, чего же боле». Боле ничего, потому что и боли нет. Хотя Татьяна, я думаю, была влюблена в него тоже. Вообще, слишком классические страдания. Я знаю, ты очень любишь тот век, балы, изящные вещицы, шуршащие платья. Но век прошёл, увы. И женщины-страдалицы тоже перевелись.

Варвара погладила Андрея по лысине, пожалуй, подумала она, у неё осталось к нему сострадание. И вдруг вылезла строка Гребенщикова «и стареющий юноша в поисках кайфа лелеет в глазах своих вечный вопрос». Папик любит Гребенщикова, странно, что не научился относиться ко всему так же спокойно. Он блаженно притянул её руку на свой лоб.

— Свобода, говоришь. А ты хоть понимаешь, милая моя девочка, что твоя свобода никак не может стать свободой, если только не за счёт другого. Люди в свободе начнут крошить друг друга, ведь это борьба за выживание.

— Нет, ты всё понимаешь не так, свобода не за счёт другого…

— Так ты рассуди логически, разве можно быть свободным от общества? Если общество никак не ограничивает человека, значит, он делает всё, что хочет. И, чтобы другие не пострадали… его нужно будет упечь в концлагерь. Это — с одной стороны. А с другой стороны, побеждает в рыночной экономике сильнейший. То есть, тот,