Жизнь - Ричардс Кит

Мик поменялся колоссально. Только прокручивая в голове те времена, я вспоминаю не без грусти, что мы с ним никогда не были настолько заодно, как в первые годы, когда Stones становились на ноги. Прежде всего, не было сомнений в цели. Мы безошибочно знали, где хотим оказаться, какой должен быть звук, поэтому не приходилось ни о чем договариваться – только соображать, как туда попасть. Разговаривать о глобальных задачах? Зачем, мы все о них знали. Задача, в общем, стояла простая – получить доступ к студии. Как обычно, время проходит, цели растут. Нашей первой целью под вывеской Rolling Stones было заработать титул лучшей ритм-энд-блюзовой команды Лондона с регулярным концертным расписанием на неделю. Но еще главнее было наконец как-то начать писаться. Оказаться в настоящей студии – это было все равно что попасть за перегородку в святая святых. Как оттачивать звук, если не можешь сесть перед микрофоном и студийным аппаратом? Мы чувствовали, что уже набрали достаточный разгон, и какой следующий шаг? Дорваться до студии не мытьем, так катаньем. Джон Ли Хукер, Мадди Уотерс, Хаулин Вулф – они были такие, какие есть, потому что гнули свое. Они уперто хотели записывать свою музыку, точно как я, – это была еще одна связь между мной и ими. Сделаю все, только пустите в студию. На самом деле в этом было даже что-то от нарциссизма: нам элементарно не терпелось услышать, как мы звучим. Нам хотелось отдачи в звуке. Денежная отдача в расчет не входила, а услышать самих себя – это да, это была цель. В какой-то степени тогда попасть в студию и выйти с ацетатным демо[69] было все равно что получить аттестат. “Ты теперь офицер при звании” – в смысле, ты больше не рядовой музыкантской армии. Играть перед публикой было самой важной вещью в мире, но, если тебя записали, это было как знак качества. Заверено, скреплено и проштамповано.

Стю единственный из нас знал человека с доступом, у которого была возможность открыть студию ближе к ночи и дать нам час времени. В ту эпоху это было как отправиться с визитом в Букингемский дворец или заработать приглашение в Адмиралтейство. Попасть в студию звукозаписи – практически невыполнимая задача. Выглядит дико, учитывая, что сегодня каждый может записаться на любом углу и тут же выложить свои художества в интернете. А тогда это было как допрыгнуть до Луны – чистая фантазия. Вообще-то первая студия, в которую я попал, была студия Ай-би-си на Портленд-плейс – прямо через дорогу от Би-би-си, но, разумеется, никакой связи между ними. Все благодаря Глину Джонсу, который там звукоинженерствовал и исхитрился освободить для нас чуть-чуть времени. Но это было так, разовая акция.

А потом наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм приехал в Ричмонд нас послушать, и потом все понеслось с нечеловеческой скоростью. Примерно в двухнедельный срок мы уже имели на руках контракт на запись. Эндрю раньше работал у Брайана Эпстайна и как-то поучаствовал в создании битловского образа. Но они с Эпстайном из-за чего-то поцапались, и его уволили. Он отошел от всех прежних дел и решил пробиваться в одиночку: “Ну ладно, вы у меня попляшете”. А мы стали его орудием мести Эпстайну. Мы – динамит, Эндрю Олдхэм – детонатор. Ирония судьбы заключается в том, что в самом начале этот великий автор роллинговского имиджа считал, что ничего хорошего не выйдет, если нас будут воспринимать как патлатых грязных грубиянов. Эндрю ведь был вполне себе мальчик-чистюля, и ему по-прежнему нравилась грандиозная идея про Beatles и одинаковые костюмчики, когда все под одну гребенку. Ему нравилась, а нам не очень. Короче, он подыскал нам сбрую, и на телевидение на запись “Благодари свою счастливую звезду” мы надели эти хреновы твидовые пиджаки в гусиную лапку. Но сразу после программы их выбросили, оставили только кожаные жилеты, которые Эндрю купил на Чаринг-Кросс-роуд. “Где твой пиджак?” – “А фиг его знает. Подружка взяла поносить”. И он очень быстро въехал, что вот теперь ему всегда придется иметь дело с таким отношением. А что ему оставалось? Beatles везде, торчат из каждого угла, аж глазам больно. И если у тебя еще одна классная группа, нехуй мучиться и тупо копировать Beatles. Так что нам, естественно, досталась роль анти-Beatles. Еще одна “фантастическая четверка” в униформах – нет, нам было в другую сторону. Но тогда Эндрю устроил из этого беспредел. Раз все такие сладкие и все одеваются по шаблону и кругом сплошная показуха, делай все против правил, по крайней мере с точки зрения шоу-бизнеса и Флит-стрит[70]. То есть Эндрю взял идею того, что нужно как-то подавать себя публике, и превратил ее в черт знает что.

Само собой, мы ни в чем этом не волокли. “Чувак, мы слишком крутые, нам кривляться западло. Мы, блин, блюзмены, в свои-то восемнадцать лет. Прошли всю Миссисипи, видали Чикаго”. Вот так дурачишь сам себя. И все же мы действительно были бельмом на глазу. Плюс, разумеется, по времени попадание было прямо в точку. Все знают Beatles, мамы их обожают и папы их обожают, а эти – вы разрешите своей дочери выйти замуж за такое? И тема с имиджем “назло всем” оказалось почти гениальной. То есть ни Эндрю, ни мы гениями не были, просто эта придумка попала точно в яблочко, и после того, как все всё про нас поняли, стало нормально – мы теперь были готовы включиться в игру под названием “шоу-бизнес” и оставаться самими собой. Не надо было подстригаться под того парня или под этого. Эндрю для меня всегда был абсолютным образцом пиарщика. Такая заточенная бритва. Мне он здорово нравился – при всех нервах и головняках по поводу секса. Родители отправили его учиться в публичную школу Уэллингбороу, и со школой у него, как и у меня, не сложилось. У Эндрю внутри, особенно в те дни, всегда была такая мелкая дрожь, как у сервиза в буфете. Но он был абсолютно, железно уверен в себе и в том, что нам нужно делать, – при всей этой внутренней хрупкости. Само собой, он строил из себя крутого, как никто. Но мне нравилось, что он придумывал, мне вообще нравилось, как он думал. И поскольку у меня за плечами худо-бедно была худшкола и учеба на рекламщика, я мгновенно просек, что в том, чего он добивается, есть смысл.

Мы подписали контракт с Decca и через несколько дней – за чужие денежки! – сели писаться в Olympic Studios. Правда, большинство тогдашнего материала мы записали в другой студии – Regent Sounds. Одно название – “студия”: комнатенка, обитая контейнерами для яиц, с одиноким катушечным Grundig. Только, чтобы все выглядело как студия, его не поставили на стол, а повесили на стену. Считалось, если магнитофон на столе, значит, работают непрофессионалы. На самом деле все, чем они там занимались, это озвучание рекламных роликов: “Murray mints, Murray mints, the too-good-to-hurry mints[71]». Мелкая джингл-студия, всего по минимуму, очень простая – это сильно облегчило мне задачу освоения азов звукозаписи. Мы выбрали ее в том числе из-за того, что она была моно – что слышишь, то и получаешь. Магнитофон всего с двумя дорожками. Я на нем выучился делать наложения, “пинг-понг”, как это называется, – когда ставишь только что записанный трек в одном канале и пишешься сверху на другой. Само собой, в плане звука таким путем теряешь целые поколения, пропускаешь пленку еще раз через все колеса, – но мы обнаружили, что в этом есть свои плюсы. В общем, первый альбом и много вещей со второго плюс Not Fade Away, наш первый чартовый прорыв – № 3 в феврале 1964-го, – и Tell Me были изготовлены в окружении яичных контейнеров. Эти первые альбомы мы записали в нескольких студиях с участием немыслимых гостей вроде Фила Спектора, который отметился на басу в Play with Fire, и Джека Ницше – там же на клавесине. Заходили Спектор и Бо Диддли, и Джин Питни тоже – он записал одну из первых вещей, которую мы сочинили с Миком, That Girl Belongs to Yesterday.