Жизнь Клима Самгина (Часть 2) - Максим Горький

Он поскользнулся, Самгин поддержал его.

- Постойте - я забыл в ресторане интересную книгу и перчатки, пробормотал Тагильский, щупая карманы и глядя на ноги, точно он перчатки носил на ногах. - Воротимтесь? - предложил он. - Это недалеко. Выпьем бутылку вина, побеседуем, а?

И, не ожидая согласия Клима, он повернул его вокруг себя с ловкостью и силой, неестественной в человеке полупьяном. Он очень интересовал Самгина своею позицией в кружке Прейса, позицией человека, который считает себя умнее всех и подает своя реплики, как богач милостыню. Интересовала набалованность его сдобного, кокетливого тела, как бы нарочно созданного для изящных костюмов, удобных кресел.

- Давно не были у Прейса? - спросил Самгин.

- Я там немножко поссорился, чтоб рассеять, скуку, - ответил Тагильский небрежно, толкнул ногою дверь ресторана и строго приказал лакею найти его перчатки, книгу. В ресторане он стал как будто трезвее и за столиком, пред бутылкой удельного вина стал рассказывать вполголоса, с явным удовольствием:

- Этот Кичин преинтересно рассуждал: "Хотя, говорит, марксизм вероучение солидно построенное, но для меня - неприемлемо, я потомственный буржуа". Согласитесь, что надо иметь некоторое мужество, чтоб сказать так!

Его глаза с неподвижными зрачками взглянули в лицо Клима вызывающе, пухлые и яркие губы. покривились задорной усмешкой, он облизал их языком длинным и тонким, точно у собаки. Сидели они у двери в комнату, где гудела и барабанила музыкальная машина. Было очень шумно, дымно, невдалеке за столом возбужденный еврей с карикатурно преувеличенным носом непрерывно шевелил всеми десятью пальцами рук пред лицом бородатого русского, курившего сигару, еврей тихо, с ужасом на лице говорил что-то и качался на стуле, встряхивал кудрявой головою. За другим столом лениво кушала женщина с раскаленным лицом и зелеными камнями в ушах, против нее сидел человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка. Тагильский, прихлебывая вино, рассказывал, очень понизив голос:

- "Людей, говорит, моего класса, которые принимают эту философию истории как истину обязательную и для них, я, говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже - предателями по неразумию их, потому что неоспоримый закон подлинной истории - эксплоатация сил природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие - тем выше культура". Каково, а? А там - закоренелые либералы были...

Машина замолчала, последние звуки труб прозвучали вразнобой и как сквозь вату, еврей не успел понизить голос, и по комнате раскатились отчаянные слова:

- Ну, кто же будет строить эту фабрику, где никого нет? Туда нужно ехать семь часов на паршивых лошадях!

Человек, похожий на Витте, разломил беленький, смеющийся череп, показал половинку его даме и упрекающим голосом спросил лакея:

- Человек! Где же мозг, а? Что ж вы даете? Еврей сконфуженно оглянулся и спрятал голову в плечи, заметив, что Тагильский смотрит на него с гримасой. Машина снова загудела, Тагильский хлебнул вина и наклонился через стол к Самгину:

- Нет, в самом деле, - храбрый малый, не правда ли? - спросил он.

- Может быть - обозлен, - заметил Клим.

- Может быть, но - все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. "Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир".

Подвинув Климу портсигар, с тоненькими папиросками, он спросил:

- Вы замечаете, как марксизм обостряет отношения?

Самгин молча пожал плечами. Он, протирая очки, слушал очень внимательно и подозревал, что этот плотненький, уютный человечек говорит не то, что слышал, а то, что он сам выдумал.

"Весьма похоже, что он хочет спровоцировать меня на откровенность", соображал Клим.

Однако Тагильский как будто стал трезвее, чем он был на улице, его кисленький голосок звучал твердо, слова соскакивали с длинного языка легко и ловко, а лицо сияло удовольствием.

- А ведь согласитесь, Самгин, что такие пр-рямолинейные люди, как наш общий знакомый Поярков, обучаются и обучают именно вражде к миру культурному, а? - спросил Тагильский, выливая в стакан Клима остатки вина и глядя в лицо его с улыбочкой вызывающей.

- Не знаю, чему и кого обучает Поярков, - очень сухо сказал Самгин. Но мне кажется, что в культурном мире слишком много... странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот - нездоров.

Говоря, он думал:

"Несомненно провоцирует, скотина!"

И, чтобы перевести беседу на другие темы, спросил:

- У вас - государственные экзамены? Тагильский утвердительно кивнул головою и зачем-то стукнул по столу розовым кулачком.

- Куда же вы затем?

- Удивитесь, если я в прокуратуру пойду? - спросил он, глядя в лицо Самгина и облизывая губы кончиком языка; глаза его неестественно ярко отражали свет лампы, а кончики закрученных усов приподнялись.

- Чему же удивляться? Я - адвокат, вы - прокурор...

- А представьте, что вы - обвиняемый в политическом процессе, а я обвинитель?

- Не пощадите?

- Нет. Этот Кучин, Кичин - чорт! - говорит: "Чем умнее обвиняемый, тем более виноват", а вы - умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как вы умело молчите.

Ресторан уже опустел. Лакеи смотрели на запоздавших гостей уныло и вопросительно, один из них красноречиво прятал зевки в салфетку, и казалось, что его тошнит.

- Пора уходить, - сказал Самгин. На улице минуты две-три шли молча; Самгин ожидал еще какой-нибудь выходки Тагильского и не ошибся:

- Россия нуждается в ассенизаторах, - не помните, кто это сказал? спросил Тагильский, Клим ответил:

- Вы сказали.

- Нет, я - повторил. А сказал Леонтьев, помнится. Он или Катков.

- Не знай.

Через несколько шагов Тагильский снова спросил:

- Не хотите ли посетить двух сестер, они во всякое время дня и ночи принимают любезных гостей? Это - очень близко.

Клим отказался. Тогда Тагильский, пожав его руку маленькой, до крепкой рукою, поднял воротник пальто, надвинул шляпу на глаза и свернул за угол, шагая так твердо, как это делает человек, сознающий, -что он выпил лишнее.

"Ассенизатор, - подумал Самгин, взглянув вслед ему. - Воображает себя умником. Похож на альфонса, утешителя богатых старух".

Ругаясь, он подумал о том, как цинично могут быть выражены мысли, и еще раз пожалел., что избрал юридический факультет. Вспомнил о статистике Смолине, который оскорбил товарища прокурора, потом о длинном языке Тагильского.

"Врет он, не пойдет в прокуратуру, храбрости не хватит..."

Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня на три домой, а затем - по Волге на Кавказ. Домой ехать очень де хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак - люди почти в равной степени тяжелые, не нужные ему. Там "Наш край", Дронов, Иноков - это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.

"Отец опасно болен, советую съездить Выборг".

Отец - человек хорошо забытый, болезнь его не встревожила Самгина, а возможность отложить визит домой весьма обрадовала; он отвез лишние вещи Варваре и поехал в Финляндию.

В чистеньком городке, на тихой, широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин. Лицо его перекосилось, правая половина опухла и опала, язык вывалился из покривившегося -рта, нижняя туба отвисла, показывая зубы, обильно украшенные золотом. Правый глаз отца, неподвижно застывший, смотрел вверх, в угол, на бронзовую статуэтку Меркурия, стоявшего на одной ноте, левый улыбался, дрожало веко, смахивая -слезы на мокрую, давно небритую щеку; Самгин-отец говорил горлам:

- Км... Дм...

Самгин-сын посмотрел на это несколько секунд и, опустив голову, прикрыл глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита, серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила:

- Ээто вваа ударр. Одна-а - маленьки, тништево-о!

Лицо у нее широкое, с большим ртом без губ, нос приплюснутый, на скуле под левым глазом бархатное родимое пятно.

- Вваа рребенки, - говорила она, показывая Климу два пальца, как детям показывают рога.

"Что же я тут буду делать с этой?" - спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенснэ на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, дна спросила, тихонько и мягко произнося слова: