Заговор - Марк Алданов

Генерал Бонапарт действительно провел за работой почти всю ночь. Поздно вечером, продиктовав множество длинных писем, он отпустил измученного секретаря и велел подать в кабинет обычный ужин: цыпленка, мороженое, полбутылки шамбертена. Поужинав, он разделся и сел в ванну, которая находилась недалеко от кабинета, в бывшей капелле королевы Анны Австрийской. Вода была настолько горяча, что в комнате от паров ничего не было видно. Подремав в ванне часа два, Бонапарт оделся, снова сел за письменный стол и провел за ним весь остаток ночи, быстро переходя от одного дела к другому. Просмотрел доклады административных комиссий, полицейскую сводку за день, пробежал новый памфлет «La France f….e»[106], только что доставленный ему из подпольной типографии, где его под величайшим секретом печатали роялисты, раскритиковал последние донесения министров, сократил какую-то статью расхода в дворцовом ведомстве и только под утро перешел к своему любимому делу, к войне: прочел очередные отчеты штабов и занялся разработкой одного из трех планов кампаний, которые в то время его занимали.

Утром ему доложили о приходе Фуше, и Бонапарт с неудовольствием вспомнил, что в этот день его должны заколоть в оперном театре на первом представлении «Горациев». Эта мысль была ему неприятна и сама по себе, и еще по тем тяжелым вопросам, которые она поднимала: о связи его дела с делом французской революции, о поставленной им цели, о необходимых услугах негодяев и о казнях порядочных людей.

Он знал, что люди, которых вечером должны были схватить в театре и затем, после принятых формальностей суда, отправить на эшафот, хотели убить его по самым бескорыстным побуждениям. Генерал Бонапарт считал этих людей безнадежными дураками, но отдавал должное их убежденности и мужеству. По-своему они были правы: для них он был тиран. Он понимал, что заговорщики эти, желавшие вернуть правительственные порядки Конвента, в случае успеха непременно привели бы Францию к гибели. Логическое рассуждение, касавшееся их дела и участи, было очень простое. Первый консул не любил казней, но не верил в страх, внушаемый тюрьмою в тревожное революционное время, когда люди из тюрем то и дело переходят во дворцы, а из дворцов в тюрьмы. Он говорил себе, что бессмысленно отправлять на смерть за родину десятки тысяч солдат и бояться крови, пролитой на эшафоте. Все дело и здесь было в мере. Та обстановка полицейской провокации, в которой шел этот нелепый заговор, усугубляла отвратительность дела, но не меняла его существа. Генерал Бонапарт давно, с первой молодости, совпавшей с временем террора, пришел к твердому убеждению, что правителям должно гораздо чаще обращаться к худым, чем к добрым людским побуждениям. Он мог, конечно, отойти в сторону, оставив истории не очень большое, но хорошее и трогательное имя; мог погибнуть — глупо ли, как Дантон, или красиво, как генерал Жубер. Первый консул не собирался ни погибать, ни уходить в сторону. К власти, нужной ему для всего дела его жизни, не было бескровного пути. И в цепи логического рассуждения генерала Бонапарта одно звено неразрывно связалось с гибелью тех людей, которые, с ведома и с благословения полиции, собирались заколоть его в театре на представлении оперы «Горации».

— Мы в Петербурге дадим бой Англии, Талейран.

Первый консул произносил «Тайеран», и это всегда раздражало министра.

— Разумеется, генерал. Но не могу от вас скрыть: строить серьезные расчеты на Россию трудно. Положение в Петербурге становится все более тревожным. Мои агенты доносят, что русская аристократия стоит за союз с Англией. Мальтийские штучки императора Павла надоели. Число недовольных растет, и можно каждую минуту ожидать переворота.

— Да, я знаю, — с неудовольствием сказал первый консул.

— Один из наших петербургских агентов, лично вам известный, — подчеркнул Талейран, — просит меня обратить особенное ваше внимание на грозящую опасность. Он не без основания указывает, что Англия чрезвычайно заинтересована в кончине русского императора. А люди, в кончине которых заинтересована Англия, часто бывают недолговечны, — с особенным выражением в голосе сказал Талейран.

— Какой это агент? — спросил первый консул.

— Его имя — или псевдоним — Пьер Ламор.

— Ах, да… Тоскливый и злой старик… Это не человек, а моль. Терпеть не могу скептиков.

— Умный человек, генерал. С его мнением считаться не мешает.

— Вы сказали: псевдоним. Кто же он, собственно, такой? Я толком никогда не знал.

— И я, генерал, знаю немногим больше вашего, хоть знаком с ним очень давно Да и пытался наводить справки. Это таинственный человек, с немалым, но плохо выясненным прошлым. На вторых ролях часто суетятся такие никому не ведомые, странные люди… Если не ошибаюсь, он выкрест из евреев. Знаю также, что он занимает видное положение в масонских организациях, — вскользь добавил министр с точно такой же усмешкой, с какой говорил о мальтийских штучках императора Павла. Талейрану было известно, что первый консул франкмасон. Это составляло для министра загадку, как, впрочем, многое в главе государства. Бывший епископ Отенский считал первого консула гениальным, но несколько сумасшедшим человеком. Конечно, генерал Бонапарт был неизмеримо талантливее всех европейских монархов, вместе взятых. Однако королевский строй представлялся Талейрану более прочным и надежным, чем консульский. Он думал, что во Франции должны быть приблизительно такие же порядки, как в других европейских странах. Одно из общих правил житейской мудрости Талейран видел именно в том, чтоб «быть, как все».

— Будем продолжать в Петербурге прежнюю политику, — сказал первый консул. — Кажется, все? Иначе торопитесь: меня сегодня убивают в опере.

— Я непременно приду посмотреть, генерал, — сказал, кланяясь с улыбкой, Талейран.

— Хороши эти господа! Кого же они посадили бы на мое место?

— Можно было бы избрать новый Конвент, — сказал Талейран. — Разумеется, с Комитетом Общественного Спасения. Барер будет председателем.

— Можно, конечно. Можно и просто выписать каторжников из Кайенны… Нет, тут не должно быть снисхождения, — с силой сказал Бонапарт, как бы отвечая себе самому. Он взял со стола перочинный нож и стал строгать им ручку кресла.

— Ни в каком случае, генерал, — подтвердил Талейран. Презрение промелькнуло на лице первого консула. Талейрану вдруг стало ясно, что он был для Бонапарта тем же, чем для него самого был Фуше. Эта мысль на мгновенье смутила бывшего епископа Отенского. «Да, конечно, все политические деятели, кроме очень глупых, в чем-то похожи друг на друга. Однако есть многое, кроме этого что-то…»

— Говорят, вы очень разбогатели, Талейран? — вдруг спросил первый консул. — Я слышал, вы играете на бирже.

— Я купил государственные бумаги накануне 18-го брюмера, — с холодной усмешкой ответил министр.

— Надеюсь, вы не разоритесь и впредь… Фуше тоже богатеет с каждым днем… Правда, ведь и вы, подобно Фуше, считаете полезным иногда устраивать заговоры? Эшафот и амнистия одинаково развлекают парижан?

Первый консул с силой ударил ножом по ручке кресла и бросил нож на стол.

— Нет, генерал. Я, как и вы, небольшой охотник до эшафота. Но мы живем в трудное время. От своего мнения я не отказываюсь: говорите неизменно о свободе, но правьте при помощи штыков.

— Это мнение я слышал и от того старика, вашего агента.

— Мы с ним действительно кое в чем сходимся. Ведь правда, если вас убьют, — сказал Талейран равнодушно, — некого будет посадить на ваше место.

Они молчали с минуту.

— Будьте совершенно спокойны, — с насмешкой проговорил наконец первый консул. — Меня не убьют ни сегодня, ни завтра. Пусть Бурбоны, которых вы так любите, подождут еще немного.

Он открыл ящик стола, порылся в бумагах и вынул два листка.

— Так называемый Людовик XVIII предлагает мне посадить его на престол и обещает щедрую награду. Роялисты мне советуют уступить Францию Бурбонам, а самому стать корсиканским королем.

Он засмеялся. Талейран молчал.

— Не знаю, показывал ли я вам свой ответ. Слушайте.

Он прочел по бумажке:

— «J’ai reçju, Monsieur, votre lettre, je vous remercie des choses honnêtes que vous m’y dites.

Vous ne devez pas souhaiter votre retour en France; il vous faudrait marcher sur 100.000 cadavres.

Sacrifiez votre intérêt au repos et au bonheur de la France… L’histoire vous en tiendra compte.

Je ne suis pas insensible aux malheurs de votre famille… Je contribuerai avec plaisir à la douceur et à la tranquillité de votre retraite».

[«Я получил, сударь, Ваше письмо и благодарю Вас за добрые слова, слова, которые Вы мне сказали.

Вы не должны желать своего возвращения во Францию; для этого Вам пришлось бы пройти по ста тысячам трупов.

Пожертвуйте своей выгодой, Вашими интересами ради покоя и благополучия Франции… История примет это во внимание.

Я не равнодушен к несчастьям Вашей семьи… Я с радостью сделаю все, от себя зависящее, чтобы Ваше пребывание в Вашем убежище[107] было возможно более приятным и мирным (франц.) ]