Синдром Петрушки - Дина Рубина

— Давай, давай! — умоляюще крикнул Хонза (видимо, деньжат сегодня совсем уж кот наплакал) и врубил свинг.

Странно, что эти несколько тактов вступления, несколько восходящих нот всегда действовали на Петю, как дудка заклинателя змей — на кобру. И в точности как кобра под дудкой, он медленно закачался под мелодию свинга — с тяжелым рюкзаком за плечами, с Карагёзом, что восседал сверху, как матрос, высматривающий землю на морском горизонте: его протез уже походил на подзорную трубу, к которой время от времени умница-пес припадал своим черным глазом. И пока звучала музыка, Петя плыл, кружа вокруг локтя невидимую Эллис, приотпуская ее и вновь привлекая на грудь…

И, как всегда, все больше народу обступало никем не очерченный круг, и, как всегда, в конце номера публика вопила и хлопала, а в коробку к Хонзе сыпались не только металлические кроны…

Оттанцевав, он небрежно махнул музыканту ладонью, подметающей воздух: собирай, собирай урожай! — и пошел себе, кивнув на прощание одиноко стоявшему на ветру кукольнику Иржи. Черные солнечные очки у того диковато выглядывали из-под капюшона куртки, натянутой по самые глаза; марионетка, печальный гитарист — бездарная, увы, работа, — под музыку из динамика равномерно брякала лапой по струнам: блям-блям, блям-блям. Иржи даже перчаток не снимает — заледенел, бедняга. Оравнодушел…

Он шел по направлению к Малостранским башням, не доходя до которых следовало бы свернуть вправо. Но у спуска на Кампу помедлил, миновал его и… вернулся опять к этим ступеням. Танец на него, что ли, так подействовал… Да вот и шотландцы же, напомнил он себе в подмогу, — а вдруг надо буквально завтра показывать номер? Как раз неплохо проверить — все ли там в порядке с механикой. Глянуть на минутку, на единую минутку. В конце концов, возможно, что та еще не проснулась… И, торопливо заверив пса, что «вот только на минутку, на две, и сразу домой», он спустился по ступеням на остров.

Летом довольно часто давал здесь представления со своими малышами, небольшими марионетками, которых так любят дети. Куклы взбираются к ним на плечи, обнимают, общаются на разных смешных псевдоязыках.

Особенный успех имел Самурай — оскаленный, с озверелым лицом, — тот скакал, размахивая своим кривым мечом в дикой пляске, а напоследок делал себе харакири, растерянно глядя, как из живота выскакивают разноцветные стеклянные шарики, которые с криками «банзай!» немедленно бросались подбирать дети.

По аллее деревьев, высаженных прямо на каменке, мимо чугунных выгнутых скамеек, мимо барочных фасадов, образовавших стену вдоль Влтавы, он шел к магазину, то бишь к «гал?рее», которую Хана, будем надеяться, уже открыла. Вообще старуха была не из ранних пташек и, несмотря на вечные нарекания семьи, магазин открывала не раньше двенадцати.

Эти две комнаты с подсобкой выходили большими витринами на обе углом сходящиеся улицы. В витринах стояла и висела наша продукция в наиболее полном ассортименте. На крыльце перед дверью горбато скалилась главная Страшидла — замечательная работа Зденека и Тонды, мимо которой еще никто спокойно не проходил. Тонда встроил в нее хитрейшую механику с фотоэлементами: оскаленная пасть Страшидлы распахивалась и клацала зубами, едва туристы протягивали руку, чтобы пощупать куклу.

И в тот момент, когда очередная, визжащая от восторга парочка была готова тронуться дальше, на крыльце магазина возникала толстая Хана: нет, пане, именно эта кукла не продается, она рекламная, но почему бы вам, пане, не заглянуть в магазин, у нас много чего найдется интересного, лучшие кукольники Праги… — и так далее, и в общем это чистая правда, и если закрыть глаза, то нежно-пригласительный голосок старой морщинистой сирены еще так хорош, что улепечет на изрядную сумму кого угодно.

Да, но мы же на минуту, Карагёз, клянусь тебе, и если дверь заперта, то мы немедленно почапаем на Вальдштейнску, под «чернехо беранка», к Лизе, оглашая воздух паровозным гудком.

Ага, открыто! — табличка «open» — «otev?eno» висит на стеклянной двери косо, но приветливо. Однако внутри пусто. Древняя грудастая касса времен Масарика, с невероятным тщанием восстановленная Тондой, сиротливо кукует в ожидании продаж. Это похоже на старую разгильдяйку. С нее станется уйти в соседнее заведение на чашечку кофе, бросив магазин на разграбление. Магде наябедничать, что ли? У Пети был свой резон для опасений.

Он открыл дверь (звоночек удивленно тренькнул; пароходный гудок здесь нужен, а не звоночек, ротозеи!) и стал осторожно протискиваться с рюкзаком в узкую половинку стеклянной двери, дабы не задеть, не сорвать отовсюду свисающих кукол. Оказавшись внутри, снял рюкзак и пустил Карагёза на пол.

— Хана! — крикнул он. — Ты здесь?

Из глубин помещения — из туалета, конечно, — придушенный кафельным эхом, отозвался райский голосок Белоснежки:

— Петя, ты?

— Я, я…

— Дай же человеку душевно посидеть!

— Сиди на здоровье, — разрешил он. Обошел стол с кассой и устремился в подсобку.

В этой восьмиметровой комнатке, осевшей на четыре ступени и потому слегка подслеповатой, с трудом помещались швейная машинка, газовая плита на две конфорки и небольшая стремянка. Зато во всю ширину противоположной от двери стены воздвиглось нечто среднее между монументальным комодом и небольшим саркофагом — нечто дубовое, рельефно-лиственное, выпукло-виноградное, рассохшееся вкривь и вкось, с широкими выдвижными ящиками, ни один из которых не желал выползать из пазов добровольно. Все же назовем это сооружение шкафом (Магда уверяла — «страшно антикварным, из замка», — правда, не уточняла, из какого).

Лоскуты материи, бисер, пуговицы, стеклянные кукольные глаза и тесьму, а также кусочки кожи, парчи и замши, хранившиеся в каждом из этих ящиков, приходилось добывать с боем, со скрипом и визгом. Иногда с поколачиванием молотком. В редких случаях — со срочными ремонтными работами. Для комода сооружение слишком высокое, для гардероба — низковатое. Лучше всего этот зиккурат подходил для хранения бедной…

«Ты сумасшедший? — спросил себя Петя, как, впрочем, всегда спрашивал. — Нет, ты явно сумасшедший. Может, ты думаешь, что она тебя ждет, что она соскучилась, что у нее что-то болит?»

— А вот сейчас и проверим, — проговорил он вслух самому себе, придвинул стремянку и взобрался на три ступени. Ровный дневной свет из окошка под потолком освещал широкую крышку шкафа, на которой, как скульптура на саркофаге, лежал длинный продолговатый сверток из полупрозрачной материи.

Вот так она тут и лежит одна, изгнанная из дому бедняжка, и в полуметре от ее головы шастают за окном взад-вперед ноги туристов…

Петя молча быстро развязал тесьму и нетерпеливыми пальцами принялся разворачивать сверток. Слышно было, как, постукивая протезом по деревянному полу, Карагёз привычно обегает комнаты. Он частенько здесь бывал и вообще в трагические для него периоды отсутствия Лизы всюду сопровождал Петю. Не разрешалось ему только появляться на представлениях с Эллис, так как, завидев Петю, кружащего как бы Лизу в упоительном танце, пес сходил от счастья с ума. Сходил с ума до тех пор, пока за кулисами, с разбегу не бросался на нечто, напрочь лишенное главного: запаха Лизы.

(Господи, бедный мой пес, да ведь мы оба от этого сходим с ума…)

Но вот уж повезло нынче кавалеру со светской жизнью! А ведь скоро его ждет волнующая встреча…

Откинув последние покровы, он помедлил со слабой улыбкой на остром лице… и, прежде чем приступить к проверке механики, осторожно провел ладонью по телу лежащей перед ним миниатюрной женщины: такой кроткой, молчащей, доверчивой; совершенно во всем ему подвластной.

— Ну… как дела, малышка? — пробормотал он.

И не чувствовал, не слышал — из-за стука деревяшки неугомонного пса, — как за его спиной в проеме двери возникла грузная старуха. Она стояла, ни слова не произнося, глядя в Петину спину с непередаваемым выражением жалости, осуждения и… бесконечной печали.

Глубокой ночью зазвонил мобильник.

Петя взвился на постели с колотящимся сердцем и, пока не осознал, что Лиза — она здесь, и вообще — все дома, две-три секунды в темноте ошалело шлепал ладонью по полке, откуда звенело. Расколошматить бы к черту проклятого звонаря, кто бы это ни звонил.

Но не расколошматил. Нащупал наконец мобильник, схватил его и удавил, нажав на кнопку. Сипло буркнул:

— Слушаю!

— Как это сказать… глаз за глаз, же йо? — Это был Тонда, конечно. — И как там еще дальше — что за что?

— Хер за хер…

Карагёз, развалившийся между ним и Лизой (первые несколько дней пес не отходил от нее ни на шаг), приподнял голову и вопросительно зевнул. Петя потрепал его за ухом, прилаживая лохматую башку опять на подушку.