Время Волка - Юлия Александровна Волкодав

Валентина Ивановна помрачнела. Похоже, она надеялась, что подруга сотворит чудо.

— Ты так считаешь? Но такой голос, Лера. И фактура, и музыкальность.

— Не вижу я никакой фактуры. Провинциальный задохлик.

— Лера, я тебя уверяю, через десять лет от него будут сходить с ума не только девки, но и такие старые клячи, как мы.

— Я не доживу!

Лёня разглаживал ногтем блестящую фольгу от конфеты, делая её идеально гладкой. Ну а чего он ожидал? Всё было и так понятно. Он заика, профнепригодный для актёрской карьеры.

— Значит, будем поступать на вокальное отделение Гнесинки, — решительно произнесла Валентина Ивановна. — И учиться на академического певца.

Похоже, оптимизм был ключевым свойством её характера.

Впоследствии Леонид Витальевич часто вспоминал трёх женщин: подкармливавшую его завскладом Тамару Матвеевну, безгранично верившую в него энтузиастку Валентину Ивановну и бабу Тасю, но о ней позже. Что разглядели они тогда в тощем закомплексованном мальчишке? Или просто срабатывал материнский инстинкт: накормить, обогреть, помочь? Журналисты, готовя о нём статьи или телепередачи, очень любили использовать слово «сирота», рассказывать трогательную историю о мальчике, который рос без матери, выжимать слезу у читателя или зрителя. Волк, если удосуживался посмотреть подготовленный материал, всегда вычёркивал этот бред. Не был он сиротой и уж от чего-чего, а от нехватки женского внимания не страдал ни в согретом бабушкой детстве, ни в прошедшей под покровительством его пожилых фей юности, ни тем более потом.

Но вокальное отделение Академии Гнесиных Лёню не слишком привлекало, как и название специальности — «академический вокал». К тому моменту ему уже осточертело всё, что так или иначе связано с классикой, а вот оперетта и эстрада казались действительно интересными жанрами. Там живые эмоции, там восхищение зрителей, там ритмичная и более современная музыка, в конце концов!

Когда Валентина Ивановна предложила ему уроки вокала, Лёня не знал, как быть. С одной стороны, очень хотелось бросить занятия с Петром Михайловичем и переключиться на вокал. С другой, фортепиано и консерватория представлялись той самой синицей в руках, а пение оставалось журавлём в небе. Ещё год промаяться грузчиком, скрывая от родных, что никуда не поступил? Нет, это просто невозможно. Хорошо было бы брать уроки у обоих, но где взять деньги? Хотя Валентина Ивановна и речи не заводила об оплате, Лёня сам понимал, что не может заниматься бесплатно.

В таком душевном раздрае он находился уже несколько дней, не зная, что же делать, не подходя к инструменту и не появляясь ни у того, ни у другого преподавателя, когда вдруг отец, придя вечером с работы, позвал его на лестничную клетку поговорить. Лёня вышел за ним, судорожно соображая, мог ли папа узнать о его мифическом обучении в консерватории, и если да, то что теперь делать. Но Виталия Волка заботило совершенно другое.

— Лёня, послушай меня внимательно, — серьёзно сказал он, облокотившись руками на перила. — Меня переводят в Будапешт. Пока на два года, возможно, на дольше. Ангела и Лика едут со мной. Лика будет учиться при посольской школе. Я бы взял и тебя, но, во-первых, у тебя консерватория, вряд ли получится перевестись, да и я не знаю, как обстоит дело с музыкальным образованием в Венгрии…

Лёня мрачно смотрел на отца. «А во-вторых, я тебе там абсолютно не нужен. Как и во всей твоей жизни, — думал он. — Поэтому я отправляюсь в Сочи, к бабушке. Ну или всё-таки поступаю, и мне дадут общежитие».

— А во-вторых, Лёня, ты уже взрослый человек, я думаю, что могу доверить тебе квартиру. Поливать цветы, следить за колонкой, поддерживать порядок — вот всё, что я от тебя хочу.

Лёнька кивал, не веря своему счастью. Он будет жить один? В тишине, без утренних воплей Ангелы: «Мне нечего надеть!», без постоянно бормочущего телевизора, без назойливой Лики и равнодушного отца, молчаливой тенью маячившего в гостиной до глубокой ночи? Просто невероятно!

Но на этом сюрпризы в тот день не закончились. Вечером Лёньку послали в магазин за хлебом и кефиром (Ангела опять забыла, что нужно приготовить ужин), и, проходя мимо почтового ящика, Лёня как обычно заглянул внутрь и обнаружил письмо. Они с Борькой весь год вели активную переписку, так что почтовый ящик стал для Лёньки лучшим другом. Он достал письмо и стал читать на ходу.

«У меня две новости, — писал Борька. — Хорошая и плохая. Начну с плохой. Вчера похоронили деда. Ну ты знаешь, он уже сильно болел, никуда не выходил, последний месяц нас с мамой даже не узнавал. В общем, всё. Это очень грустно, но есть и хорошая новость. Я еду к тебе! Встречай с песнями! Мамка уже в курсе, махнула рукой, говорит, делай что хочешь. Она считает Москву гиблым местом, но учиться где-то надо, а я ей обещал, что поступлю в медицинский институт, не всё же мне санитаром полы мыть. Институт на неё подействовал. Так что ты разузнай, есть ли в Москве медицинский институт и как туда поступить. А если не поступлю в медицинский, то поступлю ещё куда-нибудь, главное, чтобы общежитие дали, я-то не москвич, как некоторые, мне жить негде…»

Борька ещё спрашивал, что везти из Сочи, не соскучился ли Лёня по чурчхеле и домашнему вину, он может захватить, в общем, хохмил в своей обычной манере. Но Лёнька уже не обращал на это внимания. Он был безумно счастлив. Борька едет в Москву! И ему есть где жить, даже если он никуда не поступит (а он, конечно, с первого раза не поступит, это же Москва). Они снова будут вместе, а остальное совершенно не важно!

* * *

Самое удивительное, что Борька поступил. С первого раза и без малейших сложностей, во всяком случае, так показалось Лёньке. Всё вообще сложилось самым удачным образом: сначала уехал отец с пребывавшей в радостном возбуждении Ангелой и ворчащей, недовольной переменами Ликой, и Лёня три дня наслаждался свободой: до одурения слушал музыку, пел то под проигрыватель, то аккомпанируя себе на пианино, валялся на диване и просто отсыпался. А потом приехал Борька, и они гуляли по Москве, ездили на Воробьёвы горы и в Сокольники, катались, как в детстве, на каруселях в парке Горького и ели мороженое, проматывая Лёнькину зарплату и Борькины сбережения «на Москву».

Документы Борька подал во Второй медицинский, с легкостью прошёл собеседование, записался на подготовительные курсы, днём ходил на них, а по вечерам зубрил билеты под Лёнькино вялое перебирание клавиш. Дня через два он не выдержал:

— Какой-то ты странный. Ты настолько уверен, что