Том 11. Письма 1836-1841 - Николай Гоголь

На днях я получил письмо от Смирнова*. Он упоминает, между прочим, об обеде, данном Крылову* по случаю его пятидесятилетней литературной жизни. Я думаю, уже тебе известно, что государь, узнавши об этом обеде, прислал на тарелку Крылову Станислава 2-й степени. Но замечательно то, что Греч* и Булгарин* отказались быть на этом обеде, но когда узнали, что государь интересуется сам, прислали тотчас просить себе билетов. Но Одоевский*, один из директоров, им отказал, тогда они нагло пришли сами, говоря, что им приказано быть на обеде, но билетов больше не было, и они не могли быть и не были. Смирнов прибавляет, что Булгарин, на возвратном пути в Дерпт, был кем-то, вероятно, из дерптск<их> студентов так исправно поколочен, что недели две пролежал в постели. Этого наслаждения я не понимаю. По мне поколотить Булгарина так же гадко, как и поцеловать его.[166] По случаю этого празднества были написаны и читаны на нем же стихи, — одни, Бенедиктова*, незамечательны, другие, кн. Вяземского*, очень милы и очень умны и остроумны. Они были петы. Музыку написал Вельегурский*. Вот они:

На радость полувековуюСкликает нас веселый зов:Здесь с музой свадьбу золотуюСегодня празднует Крылов.На этой свадьбе все мы сватья!И не к чему таить вину —Все за одно, все без изъятьяМы влюблены в его жену.Длись счастливою судьбою,Нить любезных нам годов.Здравствуй с милою женою,Здравствуй, дедушка Крылов!

И этот брак был не бесплодный.Сам Феб его благословил!Потомству наш поэт народныйСвое потомство укрепил.Изба его детьми богатаПод сенью брачного венца:

И дети — славные ребята!И дети все умны в отца.Длись судьбами всеблагими,Нить любезных нам годов.Здравствуй с детками своими.Здравствуй, дедушка Крылов.

Мудрец игривый и глубокий,Простосердечное дитя,И дочкам он давал урокиИ батюшек учил шутя.Искусством ловкого обмана,Где и кольнет из-под пера:Там Петр кивает на Ивана,Иван кивает на Петра.Длись счастливою судьбою,Нить счастливых нам годов.Здравствуй с милою женою,Здравствуй, дедушка Крылов.

Где нужно, он навесть умеетСвое волшебное стекло,И в зеркале его яснеетСуровой истины чело.Весь мир в руках у чародея,Все твари дань ему несут:По дудке нашего ОрфеяВсе звери пляшут и поют.Здравствуй с детками своими etc.

Забавой он людей исправил,Сметая с них пороков пыль,И баснями себя прославил,И слава эта — наша быль.И не забудут этой были,Пока по-русски говорят —Ее давно мы затвердили,Ее и внуки затвердят.Здравствуй с милою женою и проч.

Чего ему нам пожелать бы?Чтобы от свадьбы золотойОн дожил до алмазной свадьбыС своей столетнею женой!Он так беспечно, так досужноПрошел со славой долгий путь,Что до ста лет не будет нужноЕму прилечь и отдохнуть.Здравствуй с детками и проч.

Ну, что еще тебе сказать? Только и хочется говорить о небе да о Риме. Золотарев пробыл только полторы недели в Риме и, осмотревши, как папа моет ноги и благословляет народ, отправился в Неаполь осмотреть наскоро всё, что можно осмотреть.[167] В две недели он хотел совершить всё это и возвратиться в Рим, досмотреть всё прочее, что ускользнуло от его неутомимых глаз; но вот уже больше двух недель, а его всё еще нет. — Что делают русские питторы*, ты знаешь сам. К 12 и 2 часам к Лепре, потом кафе Грек, потом на Монте Пинчио, потом к Bon goût*, потом опять к Лепре, потом на биллиард. Зимою заводились было русские чаи и карты, но, к счастию, то и другое прекратилось. Здесь чай — что-то страшное, что-то похожее на привидение, приходящее пугать нас. И притом мне было грустно это подобие вечеров, потому что оно напоминало наши вечера и других людей, и другие разговоры. Иногда бывает дико и странно, когда очнешься и вглядишься, кто тебя окружает. Художники наши, особливо приезжающие вновь, что-то такое… Какое несносное теперь у нас воспитание! Дерзать и судить обо всем, это сделалось девизом всех средственно воспитанных у нас теперь людей, а таких людей теперь множество. А судить и рядить о литературе считается чем-то необходимым и патентом на образованного человека. Ты можешь судить, каковы суждения литературных людей, окончивших свое воспитание в Академии художеств и слушавших Плаксина*. — Дурнов* мне надоел страшным образом тем, что ругает совершенно наповал всё, что ни находится в Риме. Но довольно взглянуть на небо и на Рим, чтобы позабыть всё это. Но что ты пишешь мне мало о Париже? Хоть напиши по крайней мере, какие халаты теперь выставлены в Passage Colbert* или в Орлеанской галерее, и здоров ли тот dindeaux* в 400 <нрзб>, который некогда нас совершенно оболванил в Rue Viviènne*. Если, на случай, кто из русских или не-русских будет ехать в Рим, перешли мне вместе с Тадеушем Мицкевича коробочку с pilules stomachiques*, которую возьми в аптеке Кольберта, и вместе с нею возьми еще другую, под названием pilules indiennes*. Но целую и обнимаю тебя и ожидаю с нетерпением твоего письма.

<Адрес:> Paris. A monsieur Monsieur Alexandre de Danilevsky. Rue de Marivaux, № 11.

Гоголь М. И., 16 мая 1838*

Я получил ваше письмо и уже хотел было отвечать на него, как вдруг мне принесли еще одно ваше письмо, в котором вы извещаете о смерти Татьяны Ивановны*. Мне было тоже прискорбно об этом слышать. Мне еще более было жаль, что мой добрый Данилевский не со мною в это время, чтобы я мог сколько-нибудь облегчить участием его потерю и утешить его в ней. Я однако ж написал к нему об этом в Париж, где он теперь находится и где, может быть, уже получил это печальное известие без меня. — Частые потери наконец так приучают сердце и ум к мысли о смерти, что она, наконец, не имеет для нас ничего ужасного. Истинный христианин радуется смерти близкого своему сердцу. Он правда разлучается с ним, он не видит уже его, но он утешен мыслью, что друг его уже вкушает блаженство, уже бросил все горести, уже ничто не смущает его. И в этом-то состоит глубокое самоотвержение, какое может только быть и какое может только внушить одна христианская религия. Мне очень жалко было слышать, что наша Олинька так часто хворает. Я вас прошу, когда будете писать, не забыть известить меня, какого роду ее припадки, не скрывая ничего, так, как бы доктору. Я посоветуюсь с своей стороны с лучшими здешними докторами. Ум хорошо, а два лучше, говорит пословица. Недавно я получил письмо от сестер из Петербурга. Они здоровы, и мне приятно было видеть из письма их, что они поумнели и поняли свой долг и обязанность. Они уже не надоедают, как дети, просьбами о приезде к их именинам и проч. Они говорят и просят поступать так, как требует мое здоровье. Я писал нарочно к некоторым моим знакомым* образованным и милым дамам посещать их в институте. Они были так добры, что взялись с охотою исполнить мою просьбу. Это доставит им приятное развлечение и вместе с тем нечувствительно их образует и познакомит с тем, как вести себя. — В Риме время с началом мая прелестное. Летом, когда сделается очень жарко, думаю на месяц уехать в одну из прелестных деревень около Рима. — тем более, что все почти в это время уезжают.[168] Кн. Зин<анда> Волконская, к которой я всегда питал дружбу и уважение и которая услаждала мое время пребывания в Риме, уехала, и у меня теперь в городе немного таких знакомых, с которыми любила беседовать моя душа. Но природа здешняя заменяет всё. Вы спрашивали, кажется, в одном из ваших писем о Репниных. Они всегда почти живут или в Неаполе, или во Флоренции, а не в Риме.

Но пора мне кончить. Будьте здоровы. Целую несколько раз ваши ручки и обнимаю сестру.

Нежно любящий ваш сын

Николай.

<Адрес:> à Pultava en Russie.