Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

И он показал винт. 

Затем все удалились. Толстая, сплошь окованная железом дверь тяжело затворилась за ними. Громыхнули замки, и я остался один. 

«Где же я нахожусь? Что это за огромная тюрьма в несколько сот или даже несколько тысяч одиночных камер, о которой никогда не слыхал ни я и никто из моих знакомых? Что это за странные мундиры с ключами? Что это за люди?» 

На все мысли, толпившиеся у меня в голове, я не мог дать себе никакого ответа. Я поскорее надел наволочку и простыню на постель и умылся с дороги над раковиной, чтобы абсолютная темнота после девяти часов не застала меня врасплох. Затем я стал прислушиваться. 

Была полная тишина кругом. Через каждые десять минут по коридору раздавались неспешные шаги, идущие издали. 

Клапанчик, закрывавший снаружи маленькое отверстие в моей двери со вставленным в него стеклом, защищенным с моей стороны проволочной сеткой, тихо отодвигался, и там показывался человеческий глаз, наблюдавший за мною с полминуты. Затем круглое окошечко снова закрывалось клапаном и шаги медленно удалялись. 

В коридоре часы пробили девять ударов, и в то же мгновение у меня наступила абсолютная темнота. Я ощупью добрался до своей койки, снял казенное неуклюжее платье и башмаки и лег под одеяло. 

«Есть ли у меня здесь поблизости товарищи? — спрашивал я сам себя. — Теперь в темноте меня не видно, послушаю везде». 

Я надел ощупью башмаки на босые ноги и приложил ухо к той и другой стене. Ни малейшего шороха! Я приложил ухо к полу. И под ним ничего не слышно! Я постучал пальцем в стену над столом. Нет отклика! Я сел на постель и постучал в другую стену, прижав к ней ухо. Опять ничего! 

Я полежал еще с полчаса, но желание войти с кем-нибудь в сношения было так велико, что я не мог удержаться и начал слабо выстукивать ногтем по железному стержню, которым моя койка была крепко приделана к стене: 

— Кто вы? 

И вдруг, откуда-то из глубины камня послышались едва уловимые ответные звуки-удары, из которых сложилось: 

— Щепкин, а вы? 

— Морозов. 

— Политический? 

— Да. А вы? 

— Тоже[15]. 

Вдруг форточка вделанная в мою дверь, быстро отворилась. Луч света от свечи упал в мою темную камеру, и за ним показалась чья-то тень. Я быстро спрятал руку под одеяло и притворился крепко спящим. Тень смотрела некоторое время и затем спряталась. 

Я прекратил дальнейший разговор в этот вечер и скоро заснул довольно крепко после своей бессонной ночи в дороге, так что пробудился только на рассвете и без обычных кошмаров. 

Около семи часов утра форточка моей двери вдруг отворилась. Мне просунули оттуда краюху черного хлеба и спросили: 

— Желаете кипятку? 

— Куда же взять? 

— Можно в миску. 

И мне показали на жестяную миску на полке над железными плитами, прикованными к стене и заменявшими мне стул и стол. 

— А есть у вас книги для чтения? — спросил я. 

— Есть. 

— А какие? 

— Можно дать каталог. 

— Дайте, пожалуйста. 

Через четверть часа принесли новенькую тетрадку со вписанными в нее книгами, большую часть которых я уже читал ранее, и кроме того, дали и карандаш с лоскутком бумаги, чтоб я вписал нужные мне заглавия. Я записал недавно переведенные тогда романы Брет Гарта, которых еще не читал, и мне обещали их выдать, один или два, на следующее утро, если они не взяты кем-нибудь другим. 

В двенадцать часов мне дали обед из плохого супа и тарелки каши с маслом, затем часа в два подошли к моей дверной фортке с каким-то ящиком вроде кружки для сбора пожертвований и спросили, подставляя его: 

— Нет ли каких заявлений прокурору? 

— Какому прокурору? 

— Окружного суда. 

— Но где же я сижу? 

Предлагавшие ящик служители замялись.

— Мы спросим господина начальника, — сказали они и удалились. 

Через полчаса ко мне пришли снова. 

— Вы сидите в Доме предварительного заключения в Петербурге. 

— Что это за дом? Я до сих пор не слыхал о его существовании. 

— Да он только что окончен постройкой и открыт только несколько дней назад. Вы в нем первый из политических, и потому мы еще не знали, что вам можно говорить и чего нельзя. Нам строго запрещено рассказывать вам о чем-нибудь и велено следить за всем, что вы делаете. В особенности не допускать никакого стука в стены. 

Служитель многозначительно взглянул на меня. Я сделал вид, что ничего не понимаю. 

Затем в шесть часов вечера мне дали в форточку тарелку супа, того же, что был за обедом, и более форточка не отворялась в этот день. 

Чтобы проверить слова надзирателя, я опять постучал ногтем Щепкину и спросил его: 

— Вы давно здесь? 

— Со вчерашнего вечера. 

«Значит, мы с ним действительно первые, обновившие это учреждение», — подумал я.

— Вы знаете, где мы? 

— Да, знаю, мне сказали сегодня.

— Это что же за дом?

— Это тюрьма для подследственных, как уголовных, так и политических. 

— Значит, это не в ведении Третьего отделения? 

— Нет, это в министерстве юстиции. 

«Вот тебе и раз! — подумал я. — Я в тюрьме министерства юстиции! А я-то принял ее вчера за большой сумасшедший дом! Ну слава богу, я еще не совсем-то помешанный». 

Но наступившая ночь опять захотела убедить меня в противном. Мне привиделось, что я здесь проснулся на своей койке в полном параличе. Я чувствовал все и, казалось, видел всю свою камеру, всю свою обстановку. Я делал страшные усилия, чтоб повернуться на постели, но не мог, я совершенно забыл, как нужно двинуть ногу или руку. Сколько времени я мучился так, не знаю, но вдруг как бы гальванический удар прошел по всему моему телу, и я вновь приобрел власть над своими членами и тут увидел, что в камере моей было совершенно темно, а не полусвет, как казалось в кошмаре. 

К утру вновь появилась неотвязчивая идея о моем сумасшествии, но тут принесли мне роман Брет Гарта «Золотоискатели». 

О Брет Гарт, Брет Гарт! Ты теперь умер уже много лет назад. Ты не узнал и никогда не узнаешь, что твои произведения спасли от начавшегося сумасшествия одного бедного политического узника в далекой для тебя России. А как бы мне хотелось от всей полноты моего сердца выразить тебе мою глубокую признательность! Едва я принялся за чтение твоего романа с жадностью голодного, не имевшего в своем одиночестве более полугода ни одной книги, как я весь отдался твоим увлекательным образам и так художественно описываемым тобою приключениям! И ужасный надоедливый голос, ежеминутно вторгавшийся во все мои собственные мысли и нашептывавший мне, что я уже сошел с ума, не мог вторгнуться в круг картин твоего воображения, сделавшихся по магической силе печатного слова также и моими собственными.