Путешествие на край ночи - Луи Фердинанд Селин

Я тут же вообразил, что это его ребенок, о котором он до сих пор не хотел мне рассказывать. Я не задал ему никаких вопросов, но слышал, как он у меня за спиной пытается что-то рассказать об этой фотографии, только очень странным голосом, которого я за ним не знал. Он запинался. Мне хотелось сквозь землю провалиться. Ясное дело, я должен был облегчить ему признание, только не мог сообразить, как за это взяться. Я был уверен, что признание будет мучительным. Выслушивать его у меня не было никакого желания.

– Это не важно, – разобрал я наконец. – Это дочка моего брата. Они оба умерли.

– Родители, что ли?

– Ну да.

– А кто же ее теперь воспитывает? Твоя мать? – осведомился я, просто так, чтобы проявить интерес.

– Матери у меня тоже нет.

– Так кто же?

Я сам.

Весь багровый, он осклабился, словно сделал что-то совсем уж неприличное. И торопливо продолжал:

– Да я тебе сейчас все объясню. Я ее отдал на воспитание к монахиням в Бордо. Но, понятное дело, к сестрам не для бедных, а для хорошего общества. Уж если я сам ею занимаюсь, будь спокоен: ни в чем у нее недостатка не будет. Звать ее Жинетта. Хорошенькая девчушка, вся в мать. Она пишет мне, что делает успехи, только, знаешь, такие пансионы дорого стоят. Особенно теперь, когда ей уже десять. А я хочу, чтобы она училась еще и на рояле играть. Что ты на этот счет скажешь? Для девочки рояль – это сгодится, верно? А английский? Английский тоже сгодится. А ты по-английски знаешь?

Пока Альсид каялся в своей прижимистости, я внимательно приглядывался к нему, к его нафабренным усикам, эксцентрическим бровям, обожженной коже. Стыдливый Альсид! Сколько ему приходилось экономить на своем убогом жалованье, нищенских наградных, на крошечной тайной торговле в Топо – и так месяцами, годами! Я не знал, что ответить: я не сведущ в таких материях, но сердцем он стоял настолько выше меня, что я залился краской. В сравнении с Альсидом я был просто-напросто беспомощным, толстокожим и тщеславным хамом. Не стоило себе врать: дело обстояло именно так.

Я не осмеливался больше разинуть рот: я вдруг почувствовал, что сокрушительно недостоин говорить с ним. И это я, еще вчера смотревший на Альсида сверху вниз и даже презиравший его!

– Не везет мне, – продолжал он, не отдавая себе отчета в том, что мне неловко выслушивать его признания. – Представляешь, два года назад у ней сделался детский паралич. Смекаешь? Ты знаешь, что такое детский паралич?

Тут он объяснил, что у девочки отнялась левая нога и ей пришлось пройти курс электрошоковой терапии у специалиста в Бордо.

– Тебе не кажется, что возможен рецидив? – встревожился он.

Я заверил его, что повреждение целиком и полностью восстанавливается – нужно только время и электрошоки. О своей покойной матери и ее увечье он писал малышке с большими предосторожностями: боялся даже издали повредить ей.

– Ездил ты к ней после ее болезни?

– Нет, оставался здесь.

– Скоро поедешь?

– Думаю, что не раньше чем года через три. Понимаешь, я здесь малость приторговываю. Это ей на пользу. А если поеду в отпуск сейчас, к моему возвращению место будет занято. Тем более при таком сволочном начальнике.

Вот почему Альсид добивался, чтобы ему удвоили срок пребывания в Топо до шести лет вместо трех, – ради маленькой племяшки, от которой имел только несколько писем да портретик.

– Больше всего меня огорчает, – заговорил он снова, когда мы улеглись, – что у нее там некуда ехать на каникулы. Это тяжело для ребенка.

Было ясно, что Альсид чувствует себя в горних сферах как дома и запросто говорит с ангелами на ты, а ведь с виду – самый обыкновенный парень. Он сам, почти бессознательно, пошел на годы пытки и гибель своей бедной жизни в раскаленном однообразии ради маленькой девочки, дальней родственницы, не ставя никаких условий, не торгуясь, не руководствуясь ничем, кроме доброго сердца. Он совершенно незаметно подарил этой далекой девочке столько нежности, что ее хватило бы на то, чтобы переделать целый мир.

Он заснул сразу, не задув свечу. Я даже встал, чтобы при свете всмотреться в него. Спал он, как все. Вид у него был совершенно заурядный. А ведь не глупо было бы, если бы существовала какая-нибудь примета, чтобы отличать добрых от злых.

Проникнуть в тропический лес можно двумя способами: либо проложить себе дорогу через джунгли, как крыса через стог сена, но это способ удушливый, и я от него отказался; либо выдержать подъем по реке, скрючившись на дне выдолбленного дерева, вихляющего среди кустов под ударами весел, дожидаясь в таком положении ночи, а днем беспомощно подставляясь солнцу. И наконец, одурев от галдежа негров, с грехом пополам добраться куда надо.

Каждый раз при отплытии гребцам требовалось время, чтобы войти в определенный ритм. Пререкания. Потом удар весла о воду, несколько ритмических выкриков и отвечающее им эхо; забурлила вода, лодка заскользила; вот уже работают два весла, потом три, негры все никак не приспособятся и что-то лопочут; но вот вы смотрите назад и видите, как вдали сплющивается и удаляется море, а перед ним расстилается длинная гладкая лента, и, наконец, совсем далеко сзади, на причале, различается полускрытый речным испарением огромный тропический шлем колоколом над маленьким, как сырная головка, лицом и фигуркой сержанта Альсида, в болтающемся кителе и белых брюках. Странное воспоминание!

Вот и все, что для меня осталось от места под названием Топо.

Долго ли еще это выжженное солнцем селение устоит под коварным серпом коричневых вод реки? И целы ли покуда его редкие, кишащие блохами хижины? И ведут ли новые Граббиа и безвестные Альсиды свежеиспеченных стрелков в мнимые бои на учениях? По-прежнему ли отправляется там непритязательное правосудие? Все так же ли затхла и тепла вода, которую там через силу пьют? Такая, что после одного глотка неделю во рту противно. И поныне ли там нет холодильника? И длятся ли шумовые баталии между роями мух и неумолчным звоном в ушах от хинина? Или сульфата? Или хлоргидрата? Но, прежде всего, существуют ли, как и прежде, негры, обреченные иссыхать и покрываться прыщами в этой парилке?

Быть может, ничего этого больше нет, и как-нибудь во время вечернего урагана Малое Конго своим заиленным языком слизнуло Топо, и все это кончилось, навсегда кончилось, так что даже название селения стерлось с карты и только я еще помню Альсида. Племянница тоже его забыла. Лейтенант Граббиа так и не увидел свою Тулузу, а тропический лес, издавна подстерегавший дюну на исходе сезона дождей, опять все заполнил и раздавил в тени гигантских красных деревьев, все, даже неожиданные, растущие на песке цветочки, которые Альсид не позволял мне поливать. И всего этого больше нет.

Я долго буду помнить десять дней плавания вверх по реке. Они ушли у нас на высматривание из пироги грязных водоворотов, на непрерывные поиски случайного просвета между огромными ветвями, уносимыми течением, и ловкое про-скакивание между ними. Работа для беглых каторжников! С наступлением сумерек мы останавливались на каком-нибудь каменистом мысике. Наконец однажды утром мы вылезли из этой сволочной дикарской лодки и углубились в лес по еле заметной тропе, которая уползала в сырую зеленую полумглу, лишь кое-где освещенную солнечным лучом, падавшим с самого верха необъятного лиственного храма. Чудовищные рухнувшие деревья то и дело вынуждали нас идти в обход. В дуплах их стволов свободно мог бы маневрировать поезд метро.

В какой-то момент свет снова стал полным. Мы вышли на расчищенное пространство, но и здесь нам пришлось из последних сил карабкаться в гору. С возвышенности, на которую мы поднялись, нам открывался безграничный лес, зыблющийся красными, желтыми, зелеными верхушками, затапливающий холмы и долины, чудовищно изобильный, как небо и вода. Человек, чье жилье мы искали, объяснили мне знаками, жил еще чуть дальше, в другой долине. Там он нас и ждал.

Он построил себе нечто вроде хижины между двух больших скал для защиты – так он сказал – от восточных ветров, самых вредных, самых неистовых. Не спорю, это, конечно, преимущество, только вот сама хижина ни к черту не годилась: растрескавшаяся со всех сторон, она существовала лишь в теории. Я, понятное дело, и ожидал в смысле жилья чего-нибудь в этом роде, но действительность превзошла мои предвидения.

Вероятно, вид у меня стал совершенно убитый, потому что мой сотоварищ вывел меня из задумчивости довольно резким окриком:

– Ну, чего? Здесь все-таки лучше, чем на войне. Жратва дрянная, это верно, и вода – сплошная грязь, зато дрыхнуть никто не воспрещает. Тут, приятель, пушек нет. Пуль – тоже. Словом, дело стоящее.

Говорил он таким же тоном, что и генеральный агент, но глаза у него были голубые, как у Альсида.

Ему подваливало под тридцать, он носил бороду. Сперва я его даже не рассмотрел – так меня ошарашила убогость жилища, которое он мне оставит и где мне, возможно, придется провести несколько лет. Но, приглядевшись, я увидел, что лицо у него решительно наводит на мысль об авантюрах: угловатые черты, голова бунтаря, который врывается в жизнь, а не скользит по ней, как, например, всякие тупоносые типы со щеками, округлыми, как лодки, которые с лепечущим журчанием плещутся о судьбу. Этот был из породы несчастливцев.