Вечерний день - Михаил Климман

До открывания ларца нужно было пройти еще немалый путь, потому что, как сказал Болтун, один неверный поворот ключа - и замок заклинит навсегда. Наверное, надворный советник Яков Валериани не зря выбрал именно этот ларец для хранения своих секретов.

Кстати, он, Платонов, хотя давно собирался, так ничего и не узнал об этом человеке и его предках. Владимир Павлович допил чай, помыл чашку, поставил в буфет сахар и пече­нье, к которому так и не притронулся, и прошел в комнату. Он, пока ужинал, решил, что открыванием займется завтра на свежую голову, а сейчас только попробует найти информа­цию о семействе Валериани. Но где лучше искать: в «Русском биографическом словаре» или в «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона»? Скорее всего, надо посмотреть в обоих. Он нашел нужный том Брокгауза, положил его на стол, а РБС стоял в другом конце комнаты.

Платонов опять вернулся к полкам и, повинуясь интуиции, достал еще кондаковский справочник «Императорской Академии художеств». Биографический словарь пришлось оставить в покое, потому что том на «В» не был издан, а остался в гранках.

Информация, добытая Платоновым, оказалась довольно скудной. Единственное, что его порадовало, фамилию эту он действительно слышал, и память его не подвела. Правда, обнаружилась некая путаница с именами.

Оказывается, в тысяча семьсот сороковых - тысяча семьсот пятидесятых годах в Петербургской академии художеств преподавал знаменитый итальянский художник и гра­вер Джузеппе Валериани, придворный «искусник» императрицы Елизаветы Петровны.

У него, в частности, учился самый знаменитый высоко-ценимый русский гравер Иван Махаев. Именно в связи с ним Владимир Павлович и встречал это имя.

Платонов, правда, хорошо помнил, что речь в его документах все время шла о некоем Джакомо Валериани, хотя и Джузеппе где-то упоминался. Он подошел к секретеру, достал все бумаги, связанные с этим делом, - «свои дневниковые» записи, сделанный им же список пометок Станислава Петровича из книги «Код да Винчи», тетрадку из-под шкафа Руслана, конверт, за которым он ехал к старухе Лериной, а получил от Анастасии, заметки его прия­теля историка и начал просматривать.

«Сейчас, сейчас, - уговаривал он сам себя, - вот только найду, где об этом упоминается, пойму, кто есть кто, и лягу. Разбираться буду завтра, а сейчас только пойму, и все».

Было бы довольно смешно услышать со стороны эти слова, потому что ничто не мешало Платонову завтра встать в любое время либо в одиннадцать, либо в три, а сейчас заняться тем, что его так будоражило. Но его теория о размеренной жизни вступала в про­тиворечие с таким поступком, и он о нем даже не помышлял.

Кроме того, монолог этот был внутренним, а если бы даже был внешним (не знаю, есть ли такое словосочетание «внешний монолог», но раз есть внутренний, значит, по идее, должен быть и внешний), то все равно в квартире он был один и никто не мог его слышать.

Упоминание о братьях Валериани он нашел в заметках своего приятеля-историка. Ока­зывается, дед Якова Валериани и прадед Александра Лерина и Варвары Скосыревой был родным братом знаменитого художника и педагога Джузеппе. Похоже, что и Яков свое имя получил в память о деде. Его отец, имени которого история не сохранила, просто русифи­цировал Джакомо в Якова. Ясности все эти обнаруженные родственные связи, правда, не внесли никакой.

- Сейчас, сейчас, - опять сказал себе Платонов, на этот раз вслух, - еще чуть-чуть почитаю и спать пойду, - и углубился в бумаги.

Глава 37

К трем часам ночи Владимир Павлович все-таки перебрался в постель. Болела голова, оглушительно бухало в сердце, все признаки прилива адреналина были налицо, а результат на выходе - ноль.

Похоже, что информация об открывании замка хранилась только в письме Якова Вале- риани, но годы стерли именно этот кусок, и он утрачен навсегда. Платонов потер виски, не вставая, протянул руку, взял очки и письмо, которые положил перед сном возле кровати, посмотрел на это место: «Здесь же по воле отца и деда указываю: поелику жид секретный механизм сделал, то и. ки. А буде кто впредь получит сей ларец и открыть его попробует без ключа, то только зло и беду причинит, и все в ней сущее испортит».

Еще ночью он понял, что, судя по интонации второго предложения, в первом речь тоже должна идти об открывании шкатулки. «А буде кто впредь. открыть его попробует без ключа.» можно сказать только в том случае, когда перед этим сказано, как открывать пра­вильно. Да и первая половина предложения говорила об этом же - выполняя волю отца, ука­зываю, как получить доступ к документу, то есть открыть шкатулку. Потому что воля роди­теля была, скорее всего, такой: чтоб кому не надо - не читал, но сохранять всегда.

Во всей этой конструкции непонятен только мастер «жид». При чем тут еврей, изгото­вивший шкатулку? Еще неделю назад читая письмо, Платонов догадался, что первый про­пуск в тексте «.ларец и ключ от него. дом в городе Гамбурге двести лет назад» - должна быть заполнена так «изготовленные жидом» или «сделанные жидом».

Так при чем здесь еврей-мастер, что должно следовать за фразой «. поскольку мастер жид»? Пустое пространство в строке не очень большое - судя по почерку, букв на двадцать пять - тридцать вместе с пробелами. И заканчивается на «.ки». Иронически? Механиче­ски? Автоматически? Последнее вряд ли, тогда и слова-то такого еще не было.

Хотя почему не было? Он же сам продал лет пять назад одному коллекционеру «Авто­мат» Калашникова. Был такой незначительный писатель первой половины девятнадцатого века - Калашников. А один из его романов назывался «Автомат». И клиент, купивший книги, сам их читал вряд ли, скорее показывал друзьям с этой же шуткой: «А я вот тут на днях авто­мат Калашникова прикупил, хотите, покажу? Только им убить нельзя, так, по голове насту­кать только, и все.» Вполне, если можно так сказать, по-новорусски.

Платонов, тяжело поднявшись, уже брел в ванную, но неожиданно для себя, как будто споткнувшись обо что-то, на секунду замер и трусцой побежал обратно в комнату. Он схва­тил письмо Якова Валериани и нашел нужную строчку.

- Какой же я идиот, - вслух сказал он и показал язык своему отражению в зеркале, встроенном в заднюю стенку буфета, - поскольку мастер - жид, то и открывать ее по-жидов­ски.

Открытие настолько обрадовало его, что даже захотелось подпрыгнуть и в воздухе постукать одну ногу о другую, как он неоднократно видел в классическом балете. Но делать этого Владимир Павлович не стал, а только лишь удовлетворился тем, что погладил себя по темечку.

Правда, радость быстро сменилась огорчением. Даже если он прав, а Платонов пони­мал, что прав, шаг оказался не вперед, а в сторону, потому что ничего конкретного не давал. Что это значит - «по-жидовски»?

Он взял шкатулку в руки и начал внимательно ее рассматривать. Ничего еврейского он здесь не видел. Не являясь специалистом в истории и культуре этого народа, не зная иврит, Владимир Павлович продал за свою жизнь немало еврейских предметов (существовал даже в антикварных каталогах особый раздел - «Иудаика») и кое-что в них понимал. Но ни изо­бражения семисвечной ханукии, ни могендовида, ни просто похожих букв нигде видно не было.

Он взял свои записи с пометками Станислава Петровича на полях книги «Код да Винчи». Может быть, здесь что-то есть? Но тут упоминалось только о пентакле.

Он отыскал книгу, отнес ее на кухню и приготовил еду. Сел за стол и начал, почти не ощущая вкуса, завтракать, параллельно тщательно просматривая страницу за страницей. Он хорошо помнил, что в прошлый раз внимательно просмотрел ее только где-то чуть больше чем до середины, а потом делал это уже не особенно тщательно. Поэтому он решил начать с конца.

И через несколько минут (перед ним стояла еще картошка, до кофе дело не дошло) нашел. Причем все было так ясно, что он изумился тому, что не увидел этого раньше. На двести семьдесят второй странице жирной и длинной чертой на полях было отмечено целых два абзаца:

«"Звезда Давида", - подумал Лэнгдон. Нет, это не совпадение. Известная также под названием Соломоновой печати, эта фигура некогда была тайным символом древних звез­дочетов-священников, а позже была принята в качестве символа власти царями иудейскими - Давидом и Соломоном.

Церковный служка заметил Лэнгдона и Софи и, несмотря на позднее время, приве­тливо улыбнулся и сделал жест, приглашающий их осмотреть храм.

Вот так - прямо со знаком. Как он не заметил его раньше?

А с другой стороны - ну и что? Что это дает для открывания шкатулки? Помечен пен- такл, а его нигде не видно. Помечен, как теперь он выяснил, и могендовид, но и его на самой шкатулке нет. «Бред сивой кобылы» в средней полосе России.

Платонов посмотрел в окно и задумался. Может, не там ищет? И дело не в еврейской символике, а в чем-то еще? Он отхлебнул безалкогольного кофе, опустил глаза и рассмеялся. Видно, голова его, когда он сервировал себе стол, была настолько занята своими мыслями, что он, сам того не заметив, положил себе две вилки. Даже три, потому что еще одна, вместе с грязной тарелкой, уже лежала в раковине, а перед ним сейчас красовались пятизубцовая серебряная и трехзубцовая - фруктовая, неизвестно когда попавшая в дом.