Искатель. 2004. Выпуск №10 - Станислав Родионов

- А это что - просак?

- Не знаю, наверное, яма.

- Не просак, а прусак, такие тараканы. И правильно, что на них попадаешь, то есть наступаешь, их надо давить.

- Петр, пришел как-то я в канцелярию и попросил у девочек дракулу.

- А он у вас в прокуратуре? - удивился майор.

- Да, на шкафу.

- Сергей, это мистика.

- Конечно, потому что мне был нужен не дракула, а дырокол.

Мы смотрели друг на друга с некоторым раздражением. Я не понимал, почему он не верит в мою глупость, а майор, видимо, соображал, чем дырокол отличается от дракулы. И тогда я признался:

- Петр, не умею считать до трех.

- Объясни проще.

- Хорошо. Если человек решил продать ружье, будет его заряжать и ставить у входной двери?

- Это уже не до трех, а квадратный корень.

- Еще проще. Дружили трое, двоих убили. Что остается делать третьему?

- Бояться и сочинять анонимку, чтобы спастись, - четко, почти по-военному отчеканил майор.

- Петр, угостим деда Никифора пивком?

Майор вскочил, будто напился не сонного пива, а бодрящего кофе.

36

А что за ним ходить - рядом дом. Деда Никифора привел не майор, а пивной запах из наших окон. Он деловито подсел к столу. Петр налил ему пива в стеклянную банку из-под маринованных огурцов. Дед пил пиво, как водку, - залпом. А мне вспомнилось желание купить третью глиняную кружку: вот оно, ясновиденье в натуре.

Юркие глазки деда в волосяных зарослях моргали выжидательно. Да и майор чего-то ждал от меня. Допроса? За пивом не допрашивают. Разговора? Для спокойного разговора роль Никифора была слишком неспокойна. Плюнув на все тактики и этики, я спросил почти истошно:

- Дед, а почему ты жив?

Я ждал обиды, вопроса, матюга… Покопавшись указательным пальцем в бороде, Никифор попросил:

- Налей еще пивка.

Я налил, он выпил. Опять-таки истошно-чужим голосом я рявкнул:

- Дед, почему ты до сих пор жив?

- А хрен его знает, - признался дед.

Он меня не понял, думая, что я интересуюсь его биологическим возрастом. Пришлось спросить циничнее:

- Никифор, почему Висячин с Дериземлей убиты, а ты - нет?

- Хрен его знает, - повторился он.

- Жизнь прожил, о Боге надо думать, а ты?

- Что - я?

- Блевотина ты! - не выдержал майор. - Его друзей травят, как крыс, а он в волосах своих прячется.

- Дайте еще пивка.

Пивка дали. На этот раз сосал он медленно, даже задумчиво, но, поставив банку, шарахнул ладонью по столу, матюгнулся и заявил:

- Все расскажу! Только есть условие.

- Какое? - спросил я.

- Везите сюда Митьку Ольшанина.

Мы с майором секундно переглянулись, потому что в следующую секунду майор выскочил к своей машине и уехал. Дома ли Ольшанин?

У меня на душе делалось все противнее. Нет, не от пива. Что за следователь, который не разбирается в людях? Ольшанин мне понравился. Молодой, в сущности, мальчишка, а самостоятелен и оригинален. Живет один. Работает в лесу, сушит травы. Свободы достоин лишь тот, кто любопытен… А он убийца или соучастник - не зря дед послал за ним…

Майор вернулся минут через двадцать. Ольшанин показался мне бледнее обычного, волосы на голове влажные, бородка какая-то безвольная, бакенбарды прореженные, словно их птицы щипали… Но взгляд серых глаз прям и спокоен.

- Выложу всю подноготную, - сообщил Никифор. - Но дело это уходит в недра.

- В какие недра? - повел я разговор.

- Годов. Сорок второй или сорок третий. Не помню точно.

- Война же была…

- А я про что? Хоть по летам мы не совпадали, но дружбанили крепко: я, Дериземля и Висячин. Ну, а фашист под боком, кутерьма и паника. В красноармейцы мы не успели. А в поселке сладился партизанский отряд - леса густые и протяженные. Заделались мы партизанами. В лес собираемся…

Мы с майором переглянулись, не перепил ли дед пива? Ольшанин, которому вроде бы полагалось бояться, смотрел на нас троих непонимающе: пиво, дед, война… Не вечер ли воспоминаний? Дед к нашим переглядкам был равнодушен:

- В лесу-то харч нужен. А у нас ни сухаря, ни консервы. Смекнули взять с собой коров в живом виде. Ну, и пошли по деревне. Бабы всплакнут, буренку обнимут… А одна, беременная, животину не отдает. Мол, рожу, а чем кормить. Возьми и брякни такой зигзаг: мол, мужики с фронта вернутся, они вам, партизанам луковым, за коров бошки оторвут. Её-то мужик, этой беременной, уже воевал…

Я начал бороться не то с равнодушием, не то с пивной одурью. Было неизвестно, по делу ли рассказывал Никифор, но перебивать нельзя: одно из правил допроса - дать человеку выговориться.

- Отряд наш был самопроизвольный. Ни руководства, ни начальства. Верховодила девка лет восемнадцати. Огонь-баба, оторви да брось. Мужики ее уважали. Цигарка в зубах, матюги на губах, пистолет в руках. Как она услыхала слова беременной, так лицо ее судорога перекосила. Гаркнула на всю деревню: «Корову жалеешь, сука фашистская!» И вывела бабу за деревню…

Натужный голос деда совсем заглох. Видимо, дальше вспоминать ему было тяжело или не хотелось. Он сам налил себе пиво и выпил.

- Поставила беременную под дерево. И на всю округу голосом беспрекословным… Мол, именем советской власти приговор в исполнение. Пистолет из кармана - и два раза пальнула бабе в самую грудь. Та даже не ойкнула - ноги подкосились и на землю села.

- А вы-то что? - не выдержал я.

- Дериземля партизанке крикнул, Висячина она оттолкнула, а я добежать не успел. И того… именем народа, закон военного времени…

Говорят, что интуиция - это неосознанное внезапное озарение. Дед Никифор, Дериземля и Висячин… Я чувствовал, как эта самая интуиция заползает в меня липким и нервным шнуром.

- Застреленная только и успела сказать: «Звери…»

- Вся история? - угрюмо спросил я.

- Зачем вся? Пока ее под дерево вели, да от нервного страха… Начала баба рожать.

Моя интуиция, если только это интуиция… Разрасталась, как раковая опухоль. Зачем волосатый гном завел ненужный разговор? К чему? В жизни есть такие события, которые лучше забыть.

- А дальше? - спросил майор, не хотевший забыть.

- Моя супружница с другими бабами подстреленную перенесли в нашу избу, где та и скончалась. А успела!

- Что успела?

- Родить на свет мальчонку. Правда, при содействии повитухи.

Теперь и майор деда не торопил. Мы ждали еще чего-то, еще более жуткого. Я глянул на Ольшанина: надо ли психически больному человеку выслушивать подобные откровения? Он был спокоен и безучастен. Мне приходилось соприкасаться с людьми, скажем так, с ненормативной психикой. И все они были интересными личностями. Я даже начал думать, что эти люди живут не нашими законами, и еще неизвестно, чьи законы лучше. Свою историю Никифор закончил обыденным тоном: