'Windows on the World' - Фредерик Бегбедер

Когда не можешь ответить на вопрос «Почему?», надо хотя бы попробовать ответить на вопрос «Как?».

Грусть не мешает богатым пожилым дамам по-прежнему выгуливать маленьких собачек на Мэдисон-авеню, а подпольным торговцам – выставлять на тротуаре фальшивые сумки от Гуччи, в двух шагах от настоящего магазина Гуччи. По-прежнему существуют вернисажи, где все до единого одеты в черное, существуют заведения, куда пускают по списку, и отели, где все прекрасно – и обстановка, и клиенты. Я все так же хочу повернуть время вспять: в 9.50 я вхожу в дом № 95 по Уолл-стрит посмотреть, проснутся ли во мне прустовские воспоминания при виде здания, где я работал в 80-х. На стене холла по-прежнему висит логотип «Креди Лионнэ», но администратор объясняет, что French Bank уже давно переехал из центра города. Как за десять секунд перейти от Пруста к Модиано? Брошенное помещение. Подозрительный взгляд консьержа. Молчаливые охранники. Загадочные бизнесмены. Память пуста. Неужели я действительно проводил здесь целые дни? Я жду напрасно, из глубин ничего не всплывает.

– Sir, you can't stay here.[113]

Ко мне медленно приближается плечистый коротышка в униформе.

– But I worked here a long time ago…[114]

Я говорю с испанским акцентом, но делать нечего. Я выброшен из прошлого. Мое прошлое меня не хочет. Мое прошлое отправляет меня за Revolving Door.[115] И я вынужден снова повернуться к нему спиной.

9 час. 51 мин

Кэт Стивенс пел: «Ooh baby baby it's a wild world».[117] У меня были все его пластинки. Кэт Стивенс был моим кумиром, наряду с Нилом Янгом и Джеймсом Тейлором. Написать столько потрясающих песен, тонких, хрустальных, драгоценных миниатюр! Музыка к «Гарольду и Мод». Единственно верные слова и рвущие душу мелодии, лиричные, но очень простые. Словно этого автора-композитора-исполнителя коснулось нечто большее, чем он сам, словно ему открылся доступ к высшей силе. «Когда я был сам по себе, – заявил он, – и песни приходили сами по себе».

Times leaves you nothingNothing at all

Oh mama mama see me, I'm a pop starOh mama mama see me on the TV

Trouble oh trouble set me free

Главная тема Кэта Стивенса – потеря невинности. Начало «Where do the children play?»[118] в 9 час. 51 мин. отзывается странным эхом:

Well I think it's fine building jumbo planes…Will you tell us when to liveWill you tell us when to die?

По «Morning Has Broken», «Home in the Sky» и еще одной, более старой песне, «The View from the Top Can Be oh so Very Lovely»[119] (1967), я бы мог составить целый цитатник предсказаний катастрофы.

Кэт Стивенс обладал простотой истинного поэта, но для меня он воплощал нечто большее. Он был мой брат по одиночеству, мой друг, мой спутник. Я часами сидел босиком на кровати в своей комнате в Техасе, разглядывая конверты его пластинок. От резкого звука его гитары в душе воцарялся покой. В то время конверты пластинок были размером в двенадцать дюймов. Сменив винил на CD, музыка превратилась в «индустрию дисков». Это был ее месседж: музыку больше нельзя созерцать, ее можно только потреблять в пластмассовых коробочках. Я мог бы часами рассказывать вам о плачущей урне. На альбоме «Mona Bone Jakon» изображена серая урна, роняющая слезу. Может, вы знаете более точную метафору нашего времени? Мы создали мир рыдающих «garbage cans».[120] Еще я любил их странные названия: «Tea for the Tillerman», «Teaser and the Firecat» и витиеватые надписи на манер Элтона Джона. И роскошные (журнал «Rolling Stone» писал: «пышные») аранжировки. Скрипки в «Lilywhite» (1970) – самый красивый понт в поп-музыке со времен «Stand by Me» Бена И. Кинга.

Кэт Стивенс попытался что-то сказать, а потом исчез

You may still be here tomorrowBut your dreams may not

Все свои шедевры он написал за один год, с января по июль 1970 года, в возрасте двадцати двух лет, когда лежал в больнице и чуть не умер от туберкулеза. Болезнь романтиков: последствия недолеченного кашля, злоупотребления наркотиками и алкоголем и бессонных ночей с девицами. Именно в больнице Кэт Стивенс отпустил бороду.

23 декабря 1977 года, после того как его альбомы разошлись сорокамиллионным тиражом, причем семь из них на протяжении 70-х годов входили в десятку лучших, Кэт Стивенс исчез. Король свинга шестидесятых, застенчивый человек, который выходил из «роллс-ройса» под крики фанатов, скандировавших его имя, перемежал записи и турне, вел жизнь рок-звезды с кайфом и сексом в роскошных отелях, единственный англичанин после «Битлз», ставший звездой в Америке, певец, сделавший на два вечера подряд аншлаг в «Мэдисон-сквер-гарден» (зрители аплодировали стоя по ходу песен), – Кэт Стивенс в 1977 году обращается в ислам. Коран подарил ему брат. Он посещает мечеть в Иерусалиме. 4 июля 1978 года он меняет свое имя на Юсуф Ислам. Ему тридцать один год. Ни одна звезда его величины не уходила так внезапно. Он продает на аукционе свой белый рояль, свои золотые диски и раздает деньги благотворительным организациям. Объявляет, что отныне будет писать, только чтобы донести послание Магомета. Когда аятолла Хомейни приговаривает Салмана Рушди к смерти, Юсуф Ислам заявляет по британскому телевидению, что «только смерть может быть карой за святотатство». Это все тот же человек, автор «Peace Train». Он носит тюрбан, длинную бороду, туфли без задника и традиционное арабское платье. Финансирует медресе, которое открыл в окрестностях Лондона. Считает, что «в исламе нашел спасение».

Наверно, мне тоже надо было перейти в ислам, как Кэт Стивенс или Кассиус Клей. Я бы забыл Картью Йорстона. Взял бы себе арабское имя: Шафик Абдулла. Я бы окрестил Джерри и Дэвида Мухаммедом и Али. Я бы перестал есть бекон.

Ooh baby baby it's a wild world.

Аллах, обещаю вам,Если нам повезет,Мы перейдем в ислам.

9 час. 52 мин

Ко мне возвращаются обрывки Америки. В десять лет я заснял Всемирный торговый центр на кинокамеру: отец подарил мне 8-миллиметровку. Мы добирались до башен на такси. Здания вокруг образовывали коридор, это было вроде спуска по горной реке на дне каньона. Я был не в городе, я был на дне пропасти. В билдингах отражались билдинги напротив, в которых отражались билдинги напротив. Моя крошечная фигурка множилась, как в зеркальном лабиринте в Ботаническом саду. Очутившись на эспланаде, я принял свое первое операторское решение: снял одну из башен снизу вверх. В этом ракурсе башня казалась шоссе, уходящим в небо. Ее полосы были как белая разметка, сплошные осевые, за пересечение которых штрафуют водителей. Я не мог снимать долго: в отличие от видео, 8-миллиметровые фильмы длились только три минуты, и главное было не ошибиться: переснять невозможно, ошибка непоправима. Мне пришлось сделать общий план первой башни Всемирного торгового центра, потом второй, потом снова вернуться к первой. Из-за моего дурацкого ракурса снизу вверх кружилась голова, я чуть не грохнулся, так отклонился назад. Тогда-то я в первый раз заметил, что смотреть вверх, когда ты очень низко, так же страшно, как смотреть вниз, когда ты очень высоко. Сокрушительные размеры этих мастодонтов дали мне первое наглядное представление о метафизике; уроки катехизиса в школе Боссюэ были не столь экзотическими. Я чувствовал себя ошеломленным, а главное, физически подавленным двумя бетонными колоссами. В мире было нечто сильнее нас. Сила, вдохновившая создателей этих конструкций, не могла принадлежать человеку. И, однако, архитектор рассчитал расстояние между соседними колоннами точно по ширине плеч моего отца. Несмотря на колоссальные размеры башен, в них было что-то органическое. Эта штука была сильнее нас, и все-таки была нами. Теплый летний ветер кружил по площади, унося жирный запах хот-догов со сладкой горчицей. Я тоже кружил по площади: снял туристов, гуляющих по гранитным плитам, брата Шарля, мальчишек, гонявших на роликах, танцовщика, изображавшего робота. Но я не мог оторваться от башен, две эти опоры небесного свода буквально притягивали мою камеру. Казалось, башни соприкасаются у нас над головами, изгибаясь, как триумфальная арка, как перевернутое V. Их разделяла только жалкая, робкая полоска неба. Надо было абсолютно свихнуться, чтобы выстроить эдакое чудище, – или иметь душу ребенка, или и то и другое вместе. Я удивлялся прохожим, спешившим по своим делам и даже не понимавшим, что бегут между ног великана. Они подвесили у себя над головой опасную игрушку.

9 час. 53 мин

Лучше бы Манхэттен оставили индейцам. Дата ошибки – 1626 год, когда Питер Минуит выбросил псу под хвост 24 доллара. Им бы поостеречься человека с подобной фамилией: полночь – время преступлений.[121] Питер Минуит был страшно горд, что надул алгонкинов, всучив им стеклянные бусы в обмен на их остров. Но на самом деле это индейцы обманули бледнолицых. Стеклянные бусины стали зернами: они посадили их в землю, и из них вырос прозрачный город, куда менее прочный, чем вигвам.