Шалом - Артур Клинов

За годы он так привык к роли барина на бюджетном кормлении, так привязался к своим маленьким приятным забавам вроде домашнего театра, что с ужасом представлял, что будет, когда всего этого вдруг не станет. Марии Прокопьевне доверял он всецело, но даже не потому, что как-то, напившись, задрал юбку и взял ее прямо на своем рабочем столе. Хотя с тех пор многие в университете догадывались про их отношения, так же как знала про них, но не подавала виду, и его жена.

Но Мария Прокопьевна стала для Фадеича вроде духовного пастыря или, правильней, матери. Иногда в шутку он даже называл ее – мать моя Дева Мария. Как-то давно, когда она еще заведовала отделом в местном РОНО, Мария Прокопьевна увлеклась астрологией, а потом белой магией. Со временем магия стала ее тайной, но очень полезной страстью. Достигнув в этом искусстве определенных высот, она могла снять Фадеичу похмельную боль, растолковать ему сон, раскинуть карты при назначении на должность и предсказать, будет ли этот кадр – шестерка или валет – полезен для общего блага. Не принесет ли он в будущем им казенного дома или пустых хлопот. Ни одно важное решение не принимал теперь Фадеич без консультаций с Марией. Гадала она не только на картах, но и на яичной скорлупе, на перьях молодого гуся, на воске, на молоке, на бросании башмака.

В наиболее ответственные моменты, особенно перед поездками в Минск, когда Фадеич за неделю до этого терял сон и начинал пить больше обычного от страха, что его снимут с должности, они устраивали спиритический сеанс. Приглашали, как правило, на него Эдуарда Валерьяновича, университетского куратора комитета госбезопасности, человека болезненно тощего и высокого, похожего отчасти на швабру, отчасти на железного Феликса, но крайне склонного к мистицизму, Эдуарда Брониславовича, заведующего кафедрой рисунка – местного поклонника Рериха, а также дочь Марии – Светлану, которая преподавала в университете историю.

Обычно, с подачи Фадеича, вызывали духов прошедшей войны – Жукова, Конева, Ворошилова. Но маршалов Борис немного побаивался, поэтому чаще предпочитал местных духов, командиров партизанских отрядов – Журбу, Кирпича, Шубодерова, Косого, Жердяя. Но больше всех доверял он безногому летчику Мересьеву. Он любил его еще с детства, когда в одной из книжек про войну прочитал историю, как тот, сбитый немцами, отморозил себе в лесу ноги, но вернулся в строй и стал снова летать. В сознании Бориса Фадеича навсегда отложился образ его безмерного мужества и геройства, но в то же время, как человек без ног, он в случае чего не мог принести им большого вреда.

Поймав в глазах Фадеича страх, Мария опередила его пока еще немой вопрос:

– Не надо, Борис. И без карт понятно, этот человек нас погубит, если ты не заставишь его снять эту дрянь! – Она на всякий случай снова потрогала волосы.

– Не беспокойтесь, Мария Прокопьевна, – перешел вдруг на официальный тон Фадеич. – Мы этому Мондриану устроим Сталинград. – Он поднял телефонную трубку: – Лиза, слышь, пригласи ко мне Эдуарда Валерьяновича.

На следующий день в мастерскую неожиданно явился университетский пожарник. Андрэ крайне удивил его интерес к бомбоубежищу, в которое он никогда прежде не заглядывал. С важным видом походив из угла в угол, пожарник внимательно изучил всех уродцев и, промолвив наконец: «Да, очень красиво, я бы так не смог! Такой талант дается не каждому», – начал давать указания по технике безопасности.

В одном углу он обнаружил свалку газет – старых номеров «Советской Беларуси» – и сказал:

– Непорядок, надо убрать! В случае пожара они быстрее всего загорятся!

В следующем месте посоветовал раздвинуть два шкафа, мол, если запылает один, то огонь быстро перекинется на другой. И вообще, шкафы крайне опасны – никогда не знаешь, какая чертовщина в них прячется. Потом он долго разглядывал ванну с глиной, но так и не придумал, к чему бы придраться. Старый диван с разодранным матрасом также вызвал у него беспокойство. Но в наибольшее возмущение пожарник пришел, когда, заглянув в чулан, обнаружил там соломенного человека. Сказав, что это форменное безобразие, посоветовал немедленно выкинуть его на помойку. Андрэ поинтересовался – безобразие в смысле искусства или пожара. На что тот ответил: «В обоих», – и, закурив, уселся на диван.

Однако, как только пожарник появился на пороге, Андрэ сразу почувствовал, что его любопытство вызвано не соломенным человеком в чулане, не ворохом старых газет, а им самим, вернее, его Шеломом. Немного помявшись, сделав пару затяжек, пожарник, наконец, спросил:

– Можно полюбопытствовать? А что это у вас на голове?

– Как что! Вы же видите – пожарный шлем!

– Очень хорошо! Одобряю! Предусмотрительно! – пожарник оживился.

– Ну, наконец-то! Извините, как вас по отчеству?

– Петр Евлампиевич.

– Наконец-то, Петр Евлампиевич. Вы первый человек в этом городе, который одобрил меня! – Андрэ тоже прикурил сигарету.

– И что же, вы так все время в нем ходите? – продолжал любопытствовать Петр Евлампиевич.

– Что вам сказать, вы же знаете, Петр Евлампиевич, в какое пожароопасное, не побоюсь этого слова, взрывное время мы живем! Это как на войне – пожар может вспыхнуть в любую минуту! Вот недавно в Москве электричку в метро взорвали! Ехал себе человек, ехал и – бац! – кругом пожар!

– Да-да, вы правы, – озабоченно согласился Евлампиевич, – времена опасные! У нас месяц назад в Чаусском районе свиноферма ночью сгорела!

– О… ужас! А вот еще, на днях в газетах писали. В Минске какой-то человек пришел совсем голый к памятнику Победы и сел у Вечного огня! Мимо дед-ветеран проходил, хотел спросить, что, мол, случилось? Окликнул. Тот молчит. Еще раз окликнул. Тишина. Тогда дед подошел поближе и за плечо его тронул. А этот голый вскочил, как безумный, схватил деда и в Вечный огонь кинул! Представляете, Петр Евлампиевич, ветерана войны и прямо в Вечный огнь, в пекло, так сказать! Ну просто черт какой-то, ей Богу!

– Да, кошмар! – пожарник совсем уже проникся доверием к Андрэ.

– Или вот еще случай! Недавно в Минске аж целых три этажа архива Министерства внутренних дел сгорело!

– Что вы говорите! А я не слышал!

– Ну, правда, это был только сон! Дрим, грезы, мечты, так сказать!

– А-а-а, понимаю. Но то, что вы к пожару готовы, это я одобряю!

– Всегда готов! – выкрикнул Андрэ пионерское приветствие, поднеся руку к Шелому.

– А я знаете, – произнес вдруг Петр Евлампиевич, – за всю жизнь не потушил ни одного пожара.

– Что же вы на них делали? – удивленно поднял глаза Андрэ.

– Знаете, как вам сказать… в детстве я хотел стать пожарником, а когда стал им, занимаюсь только бумажками. Хожу, инструктирую и понимаю, что на самом деле я хотел быть не пожарником, а художником! И создавать вот такую красоту! – Евлампиевич ткнул пальцем в бюст самого безобразного из уродцев.

– Так, может, вам в часть попроситься? – с сочувствием спросил Андрэ.

– Кто ж меня теперь возьмет? Я и на три ступеньки по лестнице уже без одышки подняться не могу. Нет. Я хочу быть художником.

– Так будьте! – неожиданно вырвалось у Андрэ.

Он поднялся, достал из шкафа большую коробку масляных красок, кинул в нее несколько кистей и протянул Евлампиевичу.

– Хотите быть художником? Так будьте! Берите! И начните прямо сегодня!

– Как, это мне? – оторопел ошеломленный пожарник.

Он принялся было отнекиваться, но Андрэ, настояв на своем, категорически всучил коробку Петру Евлампиевичу. Тот в ответ вдруг расчувствовался и чуть ли не со слезами на глазах принялся рассказывать о своей бестолковой жизни. Про печень и диабет, про жену, которая бросила его лет пятнадцать назад. Что с тех пор он так и живет бобылем со старушкой-матерью и своей малышкой чихуахуа по имени Белочка, у которой больная ножка. Про то, что на самом деле собаки лучше людей, а настоящие собаки засели в ЖЭСе и уже второй год не могут закопать канаву у подъезда, поэтому, когда они выходят погулять, им с Белочкой приходится перепрыгивать через нее. Когда Евлампиевич закончил, поняв, что его долгий, сумбурный рассказ начинает тяготить Андрэ, он поднялся с дивана и со словами: «Ну, не буду вас отвлекать от работы! – направился к выходу. – Создавайте вечное! А шкафчики все-таки раздвиньте! Обидно будет, столько красоты погибнет!»

Уже у порога Петр Евлампиевич вдруг обернулся к Андрэ и вкрадчивым голосом спросил:

– Скажите, а эту каску вы где достали?

– В Восточной Пруссии, с большим трудом разыскал!

– Послушайте, у меня к вам просьба будет большая! В следующий раз, может, вы из Восточной Пруссии и мне такую же привезете? Вот, я вам телефончик оставлю! Очень, очень мне хочется иметь такую же каску!

Утром до начала занятий Андрэ заглянул на почту справиться, не приходило ли ему письмо из Берлина. Ничего для себя не отыскав, он попросил любую корреспонденцию, которая будет поступать на его имя, по бывшему адресу не отправлять, а оставлять на почте для вручения лично ему.

Когда же он снова появился на пороге университета, ехидству и радости поджидавших его студентов не было предела. Во время занятий ученики его группы, с трудом сдерживая усмешки, боязливо помалкивали. На переменах поглазеть на Андрэ во двор опять высыпали толпы ротозеев. Коллеги-преподаватели при встрече стыдливо отворачивали глаза или с невиданным прежде любопытством начинали изучать наглядную агитацию, висевшую в коридорах. А перед концом пар в аудиторию заглянул Альгерд Брониславович. Он с грустью пробормотал что-то нечленораздельное, а затем сообщил, что его вызывает ректор.