Икона и крест - Билл Нэйпир

— Я тоже с ней переговорю, — сказала Дебби. — Как ее зовут?

— Рут.

Я разделил кипу на четыре части. Долтон, Зоула и я начали переписывать так быстро, как только могли. Спустя минуту вернулась Дебби.

— Мама Рут сидит с ребенком. Она все равно собиралась остаться на ночь. Рут не имеет права принимать подарки, но двойная оплата ее вполне устраивает. А помощь бабушке никаким правилам не противоречит.

Около двух ночи мы поблагодарили изможденных служащих и выбрались наружу. На улице буйствовал ветер. За руль опять села Дебби. Кажется, ей нравилось водить. В столь поздний час машин в Кингстоне было немного, но на проезжей части все равно царила анархия. Дебби умело лавировала в этом потоке. Я потихоньку начал осваиваться и, сверяясь с картой, указывал дорогу. Сначала на Олд-Хоуп-роуд до Матильдас-Корнер, потом направо и по дороге, огибающий Вест-Индский университет. Мы въехали в горы. Ветер усилился. Я начал беспокоиться насчет падающих деревьев, не говоря уже о том, что нас могло сдуть с дороги в пропасть.

Мы благополучно добрались до своего «убежища». Было где-то три часа ночи. Приглушенные огни освещали круто вздымающуюся обсаженную кустами подъездную дорожку. Бассейн и джакузи по-прежнему были освещены. Насекомые больше не зудели. Им на смену пришли мощные порывы ветра и шум деревьев.

Наше «шале» — а на самом деле солидная вилла — было одним из полудюжины раскинувшихся на нескольких акрах, очищенных от тропического леса. Позади зияло ущелье, спереди светился бассейн. Дебби разложила свои записи на обеденном столе. Долтон отправился на кухню. Зоула вышла из спальни в тех же пижаме и халате, что я видел на ее квартире в Гринвиче.

Мы достигли той степени усталости, когда остановиться уже невозможно. Долтон, Зоула и я потягивали кофе, а Дебби с головой ушла в составление своего семейного древа. Тишину то и дело нарушали ее «Да!» и «Ух ты!». Так прошел час. Наконец она появилась в дверях и позвала:

— Идите, гляньте!

Мы наклонились над ее маленьким древом. Джеймс Огилви взял в жены Фиону Маккей; у них было трое детей, все девочки. Самая младшая, Агнес Огилви, родилась в 1630-м, на закате жизни Джеймса. Мармадьюк Сент-Клер взял в жены Инесу Териаку — судя по всему, местную испанку. Их ребенок, Эдуардо Сент-Клер, женился на Агнес Огилви. Они, надо думать, дружили семьями. У них родились Инеса Сент-Клер (1649) и Эдуардо Сент-Клер (1651). Инеса Сент-Клер вышла за муж за Роберта Теббита, и линию Теббитов продолжили Джеймс и Марта Теббиты, умершие на Ямайке. Линия Эдуардо Сент-Клера продолжалась до недавно почившего Уинстона Сент-Клера.

— Хорошо поработала, Дебби, — сказала Зоула. — Значит, семьи Огилви и Сент-Клер породнились через брак, затем один из их потомков вступил в брак с Теббитом, дав начало ямайской линии Теббитов, а другая шла прямиком до Уинстона Сент-Клера.

— Одной загадкой меньше, — сказал я. — Теббиты оказались ближайшими родственниками Уинстона.

Долтон склонился над работой Дебби, словно Роммель над картой:

— Значит, мы на верном пути. Молодец, девочка!

— Чудесно, — сказала Зоула. — Но как Джеймс Огилви и Мармадьюк Сент-Клер добрались до Ямайки?

— Вот именно! Как? — поддакнула Дебби. — И разве Ямайка не принадлежала тогда Испании? Почему им разрешили там поселиться? Почему испанцы не сожгли их на костре или не сделали еще что-нибудь не менее ужасное?

— Возможно, записки Огилви расскажут нам об этом.

Мне не терпелось до них добраться.

— Возможно, — откликнулась Зоула.

В ее голосе слышалось еще большее нетерпение.

— А Джеймс Огилви женился на Фионе, — заметил я.

— Его детская возлюбленная? — улыбнулась Дебби, очарованная романтичностью предположения.

— Наверняка!

Я пытался представить себе Джеймса, проделавшего весь этот путь до Туидсмьюра лишь затем, чтобы забрать свою невесту. Скорее уж он послал письмо, а уж тогда Фиона оставила дом, семью и сама пересекла океан.

— Для тогдашней молодой девушки путешествие то еще!

— А Мармадьюк женился на местной женщине. Они не могли не дружить семьями: ведь их отпрыски поженились.

— Интересно, почему они не вернулись в Англию? — пробормотала Дебби.

Я зевнул. Каждый мускул моего тела был изнурен.

— Я иссяк. Иду в постель — вместе с дневником Огилви.

— Можно я с тобой? — спросила Зоула, и мы все рассмеялись.

Легши в постель, я глянул на часы: четыре утра.

Я был чуть живой. Выключив свет, я закрыл глаза и стал слушать вой ветра в лесу, стоны и скрипы нашей виллы. А потом провалился в беспробудный сон.

Не знаю, что заставило меня проснуться всего час спустя. Я лежал в темноте, слушал ветер, который стал еще сильнее. Я заставил себя встать и доковылять до окна. Что я ожидал там увидеть? В нескольких ярдах, справа, на подъездной дорожке стояла машина.

Фары были выключены — силуэт автомобиля угадывался в приглушенном свете бассейна. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел внутри двух человек.

Кто-то с ними разговаривал, наклонившись со стороны водителя. Потом машина сдала задним ходом и исчезла внизу. На фоне огней Кингстона я увидел ее очертания.

А идущий по дорожке человек крепко прижимал к груди кипу бумаг. Это был Долтон.

ГЛАВА 26

«Все это время мне страшно хотелось хоть кому-то поведать свою историю. Я надеюсь, что однажды написанное мной прочтет кто-нибудь из моих соотечественников. Приключения, выпавшие на мою долю в обеих Америках, столь необыкновенны, что я сам едва себе верю. С вашего позволения я начну рассказ с опасений, которые по мере приближения к континенту брали надо мной все большую власть, потом как они сначала рассеялись, а после вернулись с удвоенной силой.

— Что такое „аутодафе“?

— Ради Бога! Шотландцы вообще хоть что-нибудь знают? — воскликнул Турок. — Так по-испански называется „испытание веры“, Джеймс.

— А почему все так этого боятся?

Потрескивали наполненные ветром паруса, море было спокойным. Гамак мягко покачивался. Люк наверху был открыт, но привычной прохлады мы не чувствовали — на нас оседала липкая духота. Сквозь продолговатую решетку я видел Северную Корону. Звезды переходили из одной клеточки в другую. Вокруг Короны я насчитал то ли пять, то ли шесть звезд поменьше.

— Ничего-то он не знает, — раздалось из угла. — Ничегошеньки!

После чего говорившего охватил сухой кашель.

— Ты слыхал об экспедиции Хокинса?

— Нет, — ответил я в темноту.

Кто-то рассмеялся. Другой добавил:

— Ха!

— То плавание закончилось настоящей бедой.

Я узнал голос Хога.

— В Мексике английских моряков схватили испанцы. Все матросы были лютеранами. Для начала их поселили в хлев и заставили есть из одного корыта со свиньями. В качестве питья им давали винный уксус. Потом их одели в желтые плащи, дали в руки зеленые свечи, накинули на каждую шею по веревке и отвели на рыночную площадь, где перед вопящей толпой был зачитан приговор. Одних тогда сожгли. Других секли час за часом, пока с их спин не сошло все мясо. Третьим переломали руки и ноги. Это и есть аутодафе, шотландец. Инквизиция и ее истинно христианское милосердие — вот чего ты должен ждать, если угодишь в плен к испанцам.

— Вот почему ты окружен здесь тюремным отребьем, шотландец, — добавил Турок. — Больше Рэли людей брать было неоткуда.

— Спасибо тебе, Турок, что пригласил меня в это плавание.

Он тихонько засмеялся.

Следующие несколько часов я наблюдал, как Корона вышла из видного мне участка неба и ее место занял могучий Геркулес. Было чему удивляться… Я думал о красоте небесного свода над моей головой, о невообразимых глубинах, о той бездне, на поверхности которой мы удерживались. Я размышлял о людской злобе и о том, сколь жестоким может быть человек с себе подобными — и все во имя Того, кто проповедовал любовь.

Я плавал в собственном поту, вдыхал запах гнилья и прислушивался к кашлю и храпу кабацкой сволочи вокруг. И в который раз мне пришло в голову: а не луч ше ли было провести свои дни в безвестности, приглядывая за овцами в прохладной, тихой долине Туидсмьюра.

К восемнадцатому дню после шторма жара стояла совсем уж несусветная. Мистер Хэрриот утверждал, что мы приближаемся к враждебным испанским землям. Впередсмотрящие были особенно бдительны, а сэр Ричард и Фернандес задерживались на палубе дольше обычного и без устали вглядывались в пустой горизонт.

Утром девятнадцатого дня сверху раздался радостный крик. Матрос указывал в небо: таких больших птиц я еще не видывал. Она приблизилась к кораблю и лениво покружилась над мачтами. Все радостно завопили. Вскоре на палубу вышли музыканты и несколько матросов пустились в пляс: они нелепо прыгали и скакали по палубе.