Не вычеркивай меня из списка… - Дина Ильинична Рубина

– Почему? – теперь уже заинтересованно спрашиваю я. – Струсил?

– Заболел ангиной… А вот почему заболел, об этом можно только догадываться.

Он рассеянно смотрит в окно, за которым крошечным тигром мечется, огуливая себя полосатым хвостом, одна из местных кошек. Возможно ли, чтоб она чуяла мясо через стекло?

– Милая история, – замечаю я, хотя считаю, что история вообще-то смешная. Да просто – дикая. Интересно, можно ли мне продолжить прихлёбывать почти остывший супчик? Ха… Можно вообразить, что подумала та тусклая, милая унылая девушка о моём отце.

– И много лет… – вновь оживляется он, – ты не поверишь, много лет мне снился странный сон: что та молодая женщина, лицо которой выветрилось у меня из памяти уже через две недели, что та женщина родила от меня сына… И во сне я мчусь туда, во Львов, врываюсь к ней домой и застаю там её мать. Бросаюсь ей в ноги и умоляю меня простить… Как этот сон терзал меня, и много лет!

– При чём же там её мать?

– Ну, во сне я знаю, что именно перед матерью я так виноват, потому что, понимаешь, этот мальчик, чертовски при этом похожий на маленькую тебя, сидит у неё на руках…

И тут меня осеняет холодная сверкающая мысль. Это алмазный гвоздь, вбитый со всего маху в мой висок.

– Папа! – говорю я, откидываясь на стуле и пристально на него глядя. – Ты мне хочешь что-то рассказать и не решаешься. Так решись, наконец. Это не сон?! – спрашиваю я.

Мысль моя, пойманная в капкан и правда убийственной новости, мечется подраненной лисой: я уже звоню сестре в Бостон, мгновенно выстраивая первые захлёбывающиеся фразы, что-то банальное: у нас есть брат!!! – а в таких случаях ничего, кроме банального, не действует… Да, но мама, мама… Что она?! Простит?! Боже мой, столько лет, столько лет этот монстр молчал!!! «Не волнуйся, скучно не будет», – сказал он, и вот уж поистине… не скучно, нет! Наоборот, очень весело!

– Это не сон! – прерывисто дыша, говорю я. – Ради этого мы здесь встретились. Где-то там у тебя вырос сын, мой брат, и растила его та старая женщина, и…

– Не мели чепухи! – обрывает он, морщась. – Твой разболтанный мозг только и способен, что извергать пошлые литературные бредни, в то время как я рассказываю тебе о реальной драме.

Затем он протягивает руку к программке мероприятий библиотеки, той, которой нас одарила пролетавшая здесь Клара, и карандашом-недомерком, извлечённым из кармана (у него всегда в кармане несколько таких, остро отточенных малюток), рисует на ней палитру и руку с пучком кистей.

– Вот, примерно так… что-нибудь такое… – говорит он наконец.

– Что это? – спрашиваю я.

– Это уж тебе придётся сделать, – говорит он, – на моём памятнике. Весьма, полагаю, скоро.

Я мучительно сморщиваюсь…

Я так далека от всех умильно-обстоятельных похоронных обрядов, я так равнодушна ко всем на свете могилам и памятникам! Да нет, я просто ненавижу их всем нутром, и когда приходится провожать в последний путь кого-то, кого любила, или просто по долгу общественного бытия присутствовать в местах складирования покойников, я потом долго прихожу в себя, изгоняя армады алчущих моего воображения призраков.

– Папа! – говорю я. – Что случилось! К чему?! Ну что, что-о-о? Зачем ты меня позвал? Ты заболел?

– Нет, – говорит он. – Я пятнадцать лет не ел шашлыка.

– Так почему ты не ешь его? Как он? Дай попробую…

– Лучше не пробуй, – говорит он грустно и многозначительно.

Я всё же пробую: шашлык оказывается жёстким! Боже, что это за человек – ведёшь его в дивный ресторанчик, где всё всегда так вкусно, и вот именно ему попадается абсолютно несъедобное жилистое мясо, чтобы он имел право расковыривать меня в ближайшие полгода на тему моей скаредности и экономии на родном отце!

– Если бы ты не морочил мне голову своим шашлыком, я повела бы тебя в такой йеменский ресторан, где жареную баранину подают на кости.

– Что значит на кости?

– …на широкой и плоской кости животного: может, на лопатке. Очень экзотично. Интересно, как они обходятся: видимо, потом моют эту кость, как тарелку, перед тем как снова подать на ней мясо.

– Бедный Йорик, – вздыхает отец, и я принимаюсь хохотать, несмотря на раздражение, на посторонних дам, невольных свидетельниц нашего застолья… Как часто это бывало в моём детстве: посреди какой-нибудь отвратительной сцены он невзначай произносил два-три слова… и это была отменная, превосходная шутка, бьющая из сердцевины его мизантропического существа, как родник из болота.

Мы сидим, доедаем ужин, отщипывая кусочки от вкуснейшего хачапури, обсуждаем национальные кухни и прочий невообразимый вздор – два родных человека, два тяжёлых человека, не умеющих раскрыть друг другу сердце.

И тогда он переходит к основному номеру своей сегодняшней программы: принимается учить меня писать книги. Прекрасно зная, как это на меня действует, он голосом проповедника приступает к душеспасительной беседе: что я должна и чего не должна была писать… Я цепенею, наливаясь кислотной изжогой бешенства.

– Папа, – говорю я, уже не заботясь о выражении лица и интонациях своего голоса, ибо моё терпение иссякло, кончено, разлетелось в куски, разбито в пыль, и плевать на тёток, которые растерянно жуют свои хачапури, уже не помышляя о памятном фото со мной. – Мне пятьдесят пять лет, я автор кучи книг, лауреат кучи литературных премий, мои книги переведены на чёртову кучу ненужных мне языков… я…

– Всё это чепуха, – перебивает он. – Всё это ничего не стоит, ты ещё не написала своей главной книги, которой не будешь стыдиться. Ты должна написать что-то глубокое, истинное, надысторическое… И всеохватное!

О да… от меня ему всегда нужно было «всеохватное и глубокое». Помню, много лет назад один приятель заметил: «Твои портреты у отца всегда получаются слишком мрачными… Даже на том, где ты шестилетняя. Почему?»

Я с мстительным смешком передала отцу его мнение. Тот спокойно отозвался: «У тебя вообще мрачный склад лица, и потому ты беспрестанно лыбишься. Но когда остаёшься наедине с собой… тебе нет нужды прикидываться». «Прикидываться?!» – оскорблённо повторила я…

Сейчас вдруг вспомнилось, как, перебирая в кладовке старые картины отца, я наткнулась на очередной свой давний портрет, совсем позабытый. Там я, тринадцатилетняя, коротко стриженная, похожая на мальчика, сижу с нотной папкой, поставленной на колено. Вязанные мамой красный свитер, красный берет с бомбоном… Джон, подшкипер английской шхуны… Это было вчера! Я помню ту желтопёрую тополиную осень в окне мастерской. И – да, здесь у меня тоже странное для девочки-подростка, словно