Под небом Новгорода - Регина Дефорж

Рождение брата оставило маленького Филиппа безразличным.

В начале лета Генрих наконец уступил настойчивым просьбам сестры, графини Фландрской, и позволил племяннице Матильде приехать, чтобы навестить королеву. Герцогиня Нормандская с сыновьями торжественно прибыли, сопровождаемые фламандскими рыцарями. Только кормилицы и служанки были нормандками.

После обычных приветствий обе подруги наконец остались одни. Их радость была так велика, что они молчали, довольствуясь поцелуями, ласками, улыбками вперемежку со слезами.

Анна первая взяла себя в руки.

— Как мне тебя недоставало и как же тянулось время вдали от тебя!

— Почему наши мужья должны бесконечно воевать между собой? Я часто спрашиваю об этом Гийома. Все, что он может ответить, это: «Не я начинал!»

— Забудем о войнах. Расскажи о себе, о твоих сыновьях, о моем добром друге Гийоме.

— Если бы мой дядя, король, услышал тебя!

— Ему так мало дела до меня.

— Ты жалеешь об этом?

— Да и нет. В конце концов, он король.

Принесли два больших ларя. Из кармана Матильда достала связку ключей.

— Я привезла тебе подарки, — сказала она, открывая крышку.

Графиня вытащила штуку фландрского сукна, мягкого и нежного как шелк, а также вышитые ленты и байенские кружева. Ослепленная изяществом материи, Анна горячо поблагодарила подругу.

Прием, оказанный Генрихом, был сначала холоден. Но по мере того как проходили дни, он становился теплее. Генрих удивился, что Гийом отпустил своих сыновей во французское королевство.

— Он не боится, что я оставлю их заложниками? — спросил он сестру.

— Герцог слишком хорошо знает ваше чувство чести. Он знает, что вы никогда не взвалите вину на маленьких детей.

Чувствуя себя польщенным, Генрих проворчал, что не надо искушать судьбу, мол…

Сплошные праздники длились вплоть до осени. Двор переезжал из одного замка в другой, из Эстампа в Пуасси, из Санли в Мелун. Только один раз отправились в Париж. Королева не любила этот город. Она находила его грязным и шумным, а парижан — дерзкими и нечистоплотными. Что бы ей ни говорил Оливье, для которого это был самый красивый город в мире, ничто не могло ее переубедить. В Париже она больше всего горевала о Новгороде и Киеве. Здесь Анне все казалось таким маленьким. Сена, воспетая милым трубадуром, для нее, по сравнению с Днепром, была похожа на ручей.

Но приближалось время отъезда. Молодые женщины обещали друг другу увидеться следующей весной. Анна дала обет поехать на Мон-Сен-Мишель помолиться за упокой души отца. Матильда сказала, что герцог считает своим долгом принять королеву Франции на Святой горе. Молодые женщины расстались в слезах.

Быстро прошла зима. Каждый день после мессы королева отправлялась на охоту или, если погода этого не позволяла, навещала бедных. Она пристально следила за строительством богадельни в Санли и за сооружением школы. Чтобы довести до конца их постройку, королева не колеблясь брала деньги из собственного кошелька. Когда у нее не хватило средств, она даже попросила королевского казначея, ведавшего королевскими сокровищами, продать драгоценные украшения, привезенные из Киева. Узнав об этом, Гийом отослал королеве кошель золотых монет. Рауль де Крепи купил некоторые из драгоценностей и просил Ирину вернуть их королеве.

Молодой женщине с трудом удалось скрыть свою ярость. Ирина надеялась, что смерть Аделаиды де Бар приблизит ее к графу. Не став законной женой, она рассчитывала занять положение сожительницы. Очень быстро Ирина поняла, что ничего не выйдет. Время проходило, а Рауль все больше влюблялся в королеву. Даже во время самых больших разгулов, в которых Ирина, чтобы угодить графу, принимала участие, она видела, что ее любовник думает только об Анне. Как же не испытывать ненависти к такой сопернице?..

На следующий день, после одного из кутежей, Ирина заявила графу, что она ждет ребенка. Граф рассмеялся и осведомился, знает ли она, кто отец? Ирина бросилась к ногам Рауля, клянясь, что это он. Граф вдруг перестал смеяться и, схватив Ирину за волосы, заставил ее встать.

— Не говори глупости! На моих глазах ты не раз бесчестила себя с другими. Этот ребенок не может быть моим!

Ирина вырвалась, оставив в руках графа клок волос.

— Я отдавалась другим по твоей просьбе! Я соглашалась осквернять себя с твоими друзьями лишь в угоду тебе. Все, что я делала, делала для тебя…

— И тебе это удалось, маленькая развратница! Никогда не встречал женщины, более покорно подчиняющейся моим прихотям. Продолжай в том же духе, если хочешь и дальше прельщать меня. И не говори мне никогда об этом ребенке. Отделайся от него, понятно?!

— Никогда! Это же грех.

Граф чуть не задохнулся от смеха. — Продолжая смеяться, он опрокинул Ирину на пол и, держа ее животом вниз, задрал юбку, приподнял бедра и слегка похлопал. Широкие и белые бедра порозовели. Рауль высвободил свой член и вошел в Ирину с силой, заставившей ее закричать от удовольствия и боли.

Удовлетворив свою похоть, граф оторвался от Ирины и зло оттолкнул ее:

— Убирайся, оставь меня!

Девушка уцепилась ему за ноги, невнятно бормоча. Удар кулаком заставил ее разжать руки. У нее из носа тотчас потекла кровь. Граф повернулся и вышел.

Долгое время Ирина оставалась распростертой на полу, глядя сухими глазами в одну точку. Когда девушка встала, она уже знала, что делать.

Ни Анна, ни Елена долго не замечали округлившегося живота Ирины. Она смогла скрыть свое положение.

Ирина родила преждевременно, к концу весны. Схватки начались на рассвете. Она спряталась в хижине, находившейся в лесу Санли. Там жила старуха, считавшаяся колдуньей. Ее звали Ирмелина. Когда-то она была красива. Ирмелина снабжала многих сеньоров ядом и живительной жидкостью, а дам — приворотным зельем. Рауль де Крепи был одним из ее покупателей. Старуха знала Ирину, так как часто видела ее в обществе графа. Ирмелина не выразила никакого удивления, когда молодая женщина рухнула на покрытый мусором пол ее халупы.

— Ты мучаешься, милая? Лучше бы ты пила мое снадобье. Тогда была бы сейчас стройной и гибкой, как молодое деревцо.

— Старуха, послушай меня. Мне ни к чему твои советы. Те, которым я следовала, не принесли мне удачи…

— Ты говоришь о моем приворотном зелье? Ты не сделала того, что я велела тебе сделать…

— Я не поверила…

— И ошибалась. Сейчас граф был бы у твоих ног.

— Кто тебе говорит о графе?!

— Не считай меня дурой. Я видела, как ты крутилась возле него. Не надо быть кудесницей, чтобы увидеть, как ты его любишь. А он тебя — нет.

— Замолчи!.. Мне больно!..

— Иди сюда.

Ирмелина уложила Ирину на моховую подстилку.

— Подними платье и раздвинь ноги… так… хорошо!

…К концу утра Ирина родила маленького, хилого мальчика. Старуха завернула ребенка в кусок грязной материи и положила его около матери. Ирмелина задумчиво смотрела на мать и сына. Вечером, дав роженице выпить горького отвара, она спросила:

— Ты все еще хочешь, чтобы граф полюбил тебя?

— Что я должна сделать? — спросила Ирина приподнявшись.

— Отдай мне своего ребенка.

Глава двадцать четвертая. Шабаш

Ночь была темной. Лошади спотыкались на рытвинах дороги, покрытой толстым слоем снега. Факел в руках головного всадника слабым желтым светом освещал деревья и ветки, покрытые инеем. Воздух был ледяной. Только вой одинокого волка нарушал время от времени тишину. Изо рта людей и лошадей валил тяжелый пар. Вдруг долгий крик прорезал тишину. Оливье вздрогнул. Маленький отряд остановился, насторожившись.

— Ты слышал? — прошептал Оливье.

Филипп сделал ему знак молчать.

— Потушите факелы, — тихо сказал он.

Темень сразу окутала всадников. Все насторожились, прислушиваясь к малейшему шуму. Филипп уже собирался приказать снова двигаться вперед, когда послышался еще крик. Люди, не знавшие страха в бою, больше всего опасались злых ночных духов. Охваченные ужасом, они перекрестились.

— Слушайте, — прошептал один из них.

До них донеслись обрывки пения.

— Это, должно быть, шествие монахов.

— Ты когда-нибудь видел монахов, разгуливающих ночью по лесу в разгар зимы?

— Молчать!

Скоро сквозь ветки они увидели слабый свет. Все отчетливее делались голоса. Порезанный приказал воинам остаться на месте, а Оливье следовать за собой. Друзья двинулись ползком по снегу.

…Около пятидесяти мужчин и женщин покачивались на месте, напевая, прерывая пение, только чтобы зачерпнуть дымящуюся жидкость из бадьи, которую несли, спотыкаясь, два смеющихся монаха. Это напиток вызывал у пьющих странную реакцию: их как бы сотрясал нервный смех, возникали также неконтролируемые судороги. В центре круга, около возвышения, был разложен костер. Вдруг уже дважды слышанный крик нарушил пение. Странное шествие вошло в круг: епископ в торжественном облачении, за ним — девушки, на которых была только волчья шкура, обернутая вокруг поясницы, затем старуха, несущая на вытянутых руках младенца; следом шли пьяные монахи в разорванных рясах, позволявших видеть их напряженные гениталии.