Наследник императора - Александр Старшинов

Центурион на восковых табличках написал приписку к завещанию, так называемый легат, о том, что признает ребенка своим и объявляет наследником вместе с Кориоллой и друзьями, которым оставлял деньги на погребальный камень и поминальную пирушку. Уж неведомо как он надеялся передать эти таблички-легат в Эск — но почему-то был уверен, что Кориолла письмо получит.

В начале января Приск выторговал себе маленькое послабление — каждое утро он теперь бегал по крошечной площадке перед домом под присмотром одного из даков. Взад и вперед, взад и вперед. Потом брал пару плоских камней и занимался с ними как с гирями. Если тело утратит форму — в предстоящей схватке Приску цена как воину — один квадрант.[52] Иногда даку надоедало в безделье наблюдать за римлянином, он спускался с террасы, прихватив с собой для Приска тупой учебный меч, а сам обнажал свой фалькс. От этого треклятого и опасного оружия, заточенного по внутренней стороне клинка, у центуриона вскоре набралось с десяток отметин: дак был искусен, разил не насмерть — но каждый раз стремился обозначить свою победу. Взамен он получал синяки, оставленные тупым оружием римлянина. Дака звали Рысь, и к Приску он относился с симпатией — так во всяком случае казалось центуриону.

Вскоре у Приска сложился даже некий распорядок дня — завтрак, прогулка подле дома и тренировка, прогулка по крепости в сопровождении охранника, приготовление обеда (Асклепий и Приск занимались этим по очереди), потом сама трапеза, с неспешными беседами, обсуждением мелочей, каких-то совершенно отвлеченных вопросов. О будущем старались не говорить, как будто все уже было решено, и опасность миновала. Вечером устраивали Лонгину ванну — в горячую воду кидали серу да известь, и, уж когда вода остывала до теплоты тела, в нее с осторожностью опускали больного. Таскать и выносить воду приходилось самому Приску: в большой цистерне, построенной римскими фабрами из водоустойчивого бетона, воды было всегда вдоволь. Как заметил центурион, вода подавалась в крепость по своеобразному водопроводу из-за восточной стены. В случае осады (тут же отметил он) надо бы первым делом разрушить этот водопровод. А вот разрушить цистерну вряд ли удастся.

Вместе с устоявшимся распорядком в жизни появилась иллюзия безопасности — как будто угроза казни миновала, жизнь вошла в новую, пусть и странную, колею и катилась к неведомой цели.

Приску всегда казалось прежде, что зимой жизнь в этих горах замирает, жители прячутся по домам, и если не впадают в спячку на медвежий манер, то пребывают в состоянии очень близком к этому — проедая запасенное летом, высчитывая дни до звонкоголосой весны. Но выяснилось, что картина, нарисованная фантазией Приска, так же далека от действительности, как теплая италийская зима от здешней, суровой, морозно-снежной. Горы вокруг жили отнюдь не тихой жизнью, и, как под снегом по весне собираются ручьи, чтобы обрушиться всей своей мощью в долины, так и даки копили силы для грядущих сражений.

По утрам большой отряд даков строился на террасе за воротами, вперед выходил предводитель, доносилось пронзительное завывание рогов, и… начинался танец. Всегда один и тот же, с отбивание ритма, с громким единым воплем из сотни глоток, с топаньем в землю так, что казалось, сама земля должна была содрогнуться. Предводитель с дубиной, выкрашенной красной краской, выкрикивал команды, в ответ даки выли, кричали, свистели, орали во всю глотку и тоже размахивали дубинами. Если это и был танец, то он очень походил на бой с противником, который пока еще не появился.

«Но очень скоро появится…» — отмечал про себя Приск.

Выломанные в карьерах камни с необыкновенной легкостью на волокушах затаскивали наверх по снегу. Пока что их складировали там, где весной начнут достраивать укрепления, и почти насмехались над римлянином, наблюдавшим, как тащат дубовые бревна и доски для новых створок западных ворот.

Только теперь сделалось ясно, как варвары поднимали на эти высоты глыбы известняка и андезита, практически не имея дорог — ибо дорогами зимой им служили всего лишь узкие просеки, по которым на волокушах или просто по снегу затаскивали на вершину горы тяжелые камни и цельные столбы. Опять же по снегу поднимались в столицу караваны с зерном: везли из долин пшеницу, просо, бобы в больших, местной работы кувшинах, засыпали огромные хранилища в самой крепости и сакральной зоне за восточными воротами. Готовились к осаде. Сармизегетуза не желала склонять гордую, увенчанную облаками голову ни под чью властную длань.

Но приходили караваны не только с зерном.

Однажды утром раздались вопли, радостный вой, пронзительные звуки рогов. В западные ворота Сармизегетузы входило воинство — возглавлял его молодой пилеат в чешуйчатых доспехах верхом на вороном длинноногом жеребце, каких прежде у даков Приск если и видел — то редко. По тому, как конь нервничал и пытался повернуть совсем не туда, куда направлял его всадник, можно было догадаться, что жеребец — недавняя, только что взятая в походе добыча. Еще несколько всадников следовали за предводителем, а уж потом гнали связанных веревками ободранных, обмороженных и грязных пленников. Женщины и мужчины, многие босые, брели по снегу, воя от боли и ужаса. Мужчины почти все ранены, многие женщины — избиты.

Римляне? Нет, эти широколицые пленные не походили на римлян. Судя по длинным льняным рубахам и шароварам мужчин, опять же длинным, изорванным платьям женщин, можно было предположить, что это, скорее всего, сарматы. За пленными вели навьюченных добычей мулов, гнали коней и скот. Кони, скотина, значит, точно сарматы. Их жилые повозки даки бросили за ненадобностью, взяли только самое ценное — золото, скот, пленников. Несколько конвоиров нарядились в трофейные доспехи — длинные рубахи из плотного льна, обшитые на манер перьев пластинами из нарезанных и выглаженных кусочков рога. У одного из даков Приск заметил длинный, явно трофейный контус.

— Языги… — услышал Приск возглас стоявшего подле него Рыси.

Языги? Сарматское племя, поселившееся на землях близ Данубия в устье Пафиса,[53] как именовал эту реку Плиний Старший в своей «Естественной истории». Помнится, еще летом Лонгин рассказывал о стычке даков с языгами. Вожди языгов жаловались на несправедливость Траяну, но Децебал не желал оставить это племя в покое и устроил зимой новый набег.

— Децебал! Децебал! — закричали вдруг десятки голосов.

Приск обернулся. От дворца спускался дакийский владыка в развевающемся плаще с бахромой, из-под суконной шапки змеились седые пряди длинных волос. На груди царя сверкало золотое изображение Диоскуров.[54]