Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов

С ночи командир дивизии ничего не ел. Мы зашли в аккуратненький чистый домик и попросили хозяйку сварить картошки. Хозяйка сказала: «Вон в подполе картошка, берите и варите». Ординарец открыл лаз, спрыгнул в подпол и тут же выскочил с криком: «Там немцы!» Бойцы направили в подпол дула винтовок, скомандовали «Хенде хох!» — и два молодых немецких солдата послушно вылезли из подпола. На них были тонкие шинелишки, пилотки, красноватые, с широкими голенищами кожаные сапоги. На тут же учиненном допросе они все рассказали, и пленных отправили в штаб армии.

Вместе с пехотными частями дивизия продвигалась на запад, очищая деревню за деревней. Части дивизии участвовали в освобождении Рогачева и Клина, и наш 70-й кавполк первым вступил в Клин. Это было 15 декабря. Город горел, на шоссе и на обочинах валялись трупы немецких солдат и разбитая техника. Стояли лютые морозы. Хлеб так замерзал, что его с трудом рубили клинками. В темноте слышим — на окраине деревни стучит топор. Кто рубит, зачем так поздно? Подошли и видим: старушка тяпает по ногам убитого и замороженного немецкого офицера. Спрашиваем: «Зачем это делаешь?» — «А как же, он разграбил весь мой дом, так я к весне хоть с сапогами буду. С немецких солдат сапоги снимаются легко — голенища широкие, а вот офицерам приходится ноги отрубать. Кладем в печь, оттают кости, и их выкинем, — а сапоги хорошие». Мы ничего не сказали ей: не имеющие теплого обмундирования немцы под Москвой отбирали у населения все, что можно было одеть на себя. Солдаты рядились в женские платья и юбки, на голову навьючивали все, вплоть до дамских рейтузов. На ногах немецких солдат появились широкие соломенные боты, в них совали ноги для тепла. Невзрачный вид имели завоеватели Европы!

В перерыве между боями мы с Терещенковым ездили по частям и уточняли численность и состав партийных организаций в частях, подбирали и укрепляли низовое руководство. В дивизии комиссар произвел новые назначения: моим заместителем он назначил ст. политрука Жандарова, поручив ему всю работу в тылу дивизии, а ст. политрука Голубева назначил комиссаром 70-го кавполка. В первый день их прибытия дивизия вела бой за освобождение деревни, расположенной вблизи старого елового леса. Выбив немцев из деревни, 18-й кавполк углубился в лес, преследуя отступивших немцев, и пехотинец из Западной Украины, приняв наши передовые подразделения за немцев, решил сдаться в плен. Он шел и кричал: «Пан офицер, я не хочу служить москалям, я иду к вам служить». Его задержали, допросили, он признался в своем дезертирстве с поля боя. К нему применили высшую меру наказания — по решению тройки из представителей командования, прокуратуры и особого отдела его увели в глубь леса и расстреляли. Но часа через три командир 18-го кавполка пригласил меня в свою санчасть и показал раненого пехотинца, пришедшего в санчасть. Выяснилось, что это был тот самый дезертир, расстрелянный в лесу! Особистам пришлось вторично приводить приговор в исполнение.

При освобождении следующей деревни захватили немецкого пулеметчика. Этот пленный отказался отвечать на вопросы. Чудесов приказал запереть его в чулан и поставить часового. Потанцевав на морозе (который был более 30!), немец закрича: «Гитлер капут!» и через переводчика сказал, что будет отвечать, только пустите в теплый дом! Так и стало: он раскрыл данные, нужные для ориентировки в наступлении, и его отправили в армию.

В следующем бою в плен взяли трех немцев (среди пленных был один офицер). Их допросили и, учитывая важность данных сведений, решили отправить в штаб армии, о чем и доложили по радио. Доставить пленных комиссар дивизии поручил лично комиссару бронедивизиона (в нем еще оставалось три или четыре броневика). Два броневика повезли пленных, но поднялась сильная метель, броневики двигаться не могли, а конвоировать пленных в пешем строю комиссар не решился — и пленных расстрелял. Вернувшись, он доложил комиссару, и Левин страшно рассердился, стал угрожать расстрелом за невыполнение его приказа. Если бы комиссар согласовал доставку пленных со штабом или с политотделом, этого бы не получилось: их можно было отправить на санях под надежной охраной. Левин часто принимал быстрые и рискованные решения, не обдумав последствий, но был храбр и часто находился среди наступающих. Когда ему об этом говорили, то он отвечал так: «Вы что думаете, я доживу до конца войны? Нет, этого не будет, меня ранят или убьют». Однажды комиссар утром привел с собой целую роту пехотинцев и сказал, что получил пополнение. На мой вопрос командиру роты о том, что это за люди, он сказал, что они направлялись на пополнение стрелковой дивизии, но ее в этом районе не оказалось, и они сутки не ели. «А воевать нам все равно где. Нас накормили, и вот мы будем воевать!» Так сотня бывалых воинов пополнила нашу дивизию. Командующий ротой лейтенант был очень дерзок. Через несколько дней с маузером в руке он смело повел роту в атаку и был сражен автоматной очередью... В те дни мы узнали и о гибели генерала Доватора, командира 11-го гвардейского кавалерийского корпуса. Мы не раз были соседями в боях.

В ходе наступления много внимания уделялось разведке. Каждую ночь наши разведчики уходили в тыл немцев, и приносили полезные данные. Послали в разведку целый взвод, включив в него сержанта, хорошо владеющего немецким языком (он был сыном учительницы немецкого языка в Азербайджане). Одетые в белые халаты разведчики ушли, но в срок не явились. Дня через три вернулся этот сержант и сказал, что бежал из плена, а остальные погибли. Версия была сомнительной, и его взяли под постоянное наблюдение. Его потянуло в группу наших конников при политотделе, и я поручил двум конникам неотступно следить за ним. Выяснилось, что сержант интересуется делами политотдела и штаба, чего никто до него не делал. Допрошенный, он сознался, что выдал немцам наших разведчиков, был завербован немцами и направлен к нам для сбора данных о дивизии. Дело его передали военной прокураторе.

В конце декабря в наполовину сожженной деревне были захвачены два немецких солдата и офицер, поджигавших дома. Пленных посадили около костра, где обогревались бойцы, они сидели и дрожали в своих летних шинелишках. Раскрыли чемодан офицера, а в нем парадный мундир с Железным крестом за Францию. Мы не обратили внимания на крестьянина, который шел, заложив руки за спину, — в них он держал круглое березовое полено. Мы услышали только звук сильного удара и истошный крик немца — крестьянин ударил офицера по голове так, что тот завалился на бок. Второй удар крестьянину не дали сделать наши бойцы, оттолкнув его в сторону. Крестьянин выругался и сказал, что «эти сволочи сожгли наши дома, смерть им, проклятым!». Теперь как только немцы замечали подходивших к костру с поленьями бойцов, так сразу поднимали крик: «Капут, капут!» Этих пленных не отправили в тыл: мы были далеко от штаба армии. За зверства над советскими людьми, за сожженные дома жителей им вынесли смертный приговор и расстреляли на виду жителей деревни. Вечером части дивизии освободили деревню, где сараи были заполнены взрывчаткой, шнурами для взрывателей и взрывателями. Из деревни немцы бежали по глубокому снегу сначала в соломенных ботах на сапогах, а потом, выдернув сапоги, без бот. Бежали зигзагами, спасаясь от пуль, но это им не помогло, их всех уложили на снегу!

Зверства немецких войск мы видели ежедневно: сожженные дома, замученные красноармейцы, попавшие в их руки, повешенные активисты, выданные немцам провокаторами. Весь состав политотдела был в период контрнаступления занят самой разнообразной работой: мы информировали личный состав о положении на фронте, помогали обездоленным жителям устроить свою жизнь, составляли акты о злодеяниях немцев. В одной из деревень мы были свидетелями того, как немцы зверски относились к своим раненым; горел дом и рядом с ним санитарная немецкая машина. Жители сказали, что тут была санитарная часть, и, не успев вывезти раненых, немцы подожгли дом и машину.

В конце декабря 1941 года дивизия вела тяжелые бои за освобождение деревни Калицино. Вместе с пехотой, поддерживаемой взводом танков, наши части отбили в Калицине несколько домов, но немцы потеснили нас: один танк Т-34 провалился на мосту в реку с крутыми берегами, а второй пытался его вытащить и не смог. Исключительный героизм и мужество проявил в тот день лейтенант-артиллерист. Он командовал огнем орудий прямой наводкой. Подняв правую руку вверх, чтобы опустить ее с возгласом «Огонь!» (так дублируются команды в артиллерии), он не успел скомандовать, как ему напрочь перебило правую руку ниже локтя. Тогда лейтенант поднял левую руку и скомандовал «Огонь!». Ему быстро забинтовали культю, но в госпиталь он не пошел, сказав, что может воевать и с одной рукой. Учитывая прошлые заслуги, командование дивизии представило его к званию Героя Советского Союза. Лейтенанта спросили, как он себя чувствует, а он ответил, что ничего, вот только часов ручных жалко, они оказались разбитыми...