Докладывать мне лично! Тревожные весна и лето 1993 года - А. Орлов

— Хорошо, Андрей Нетрович! Я вижу — ты спешишь… Не нравится Есенин?

— Нет, нет, очень нравится, и я просто удивляюсь вашему… умению, я бы сказал, даже таланту…

Орлов произнес это и с неловкостью почувствовал фальшь, с которой прозвучали его слова. Он не любил врать и притворяться, но делать это ему, как, собственного говоря, и веем вокруг, приходилось довольно часто. Иногда для того, чтобы не обидеть собеседника или не разочаровать симпатичного ему человека, чтобы не выглядеть тупым в тазах других людей, а зачастую просто так, но привычке. Орлов знал, что это очень плохо, но, так же как и все, не мог ничего поделать с собой. Нетра Васильевича ему тоже не хотелось обидеть, и он уже около часа вынужденно слушал его декламацию, хотя для этого у Андрея не было ни времени, ни желания.

— Извините, я должен идти, — твердо сказал Орлов и протянул руку Нетру Васильевичу для рукопожатия. После этого он вышел из кабинета начальника отдела и направился к себе.

19 марта 1993 года, пятница, утро

Москва. Старая площадь. Администрация Президента.

6-й подъезд, седьмой этаж, кабинет 763

Зайдя в свой кабинет, Андрей тут же набрал номер Вахромцева по телефону оперативной связи. Тот снял трубку сразу, как будто только и ждал, как позвонит Орлов.

— Вахромцев.

— Александр Васильевич, здравствуйте. Это — Орлов.

— Привет тебе. Ну что? Говорил?

— Да, и с тем и с другим.

— С другим — это с кем?

— С начальником шавка.

— А это зачем?

— Так решил Филатов. Сказал, что нельзя все это делать «за спиной уважаемого человека» и «проявлять к нему недоверие».

— Вот как! А ты ему сказал, что заказ на изготовление санкционирован самим?

— Да. Но Сергей Александрович не посчитал это существенным.

— Он так и сказал?

— Нет, это говорю я.

— Попятно. Ну и что же теперь?

— Александр Васильевич, если сегодня же пе изымем все, я думаю, мы опоздаем. Может быть, уже опоздали.

— Я погашаю это. Но как без санкции? Ты же знаешь… — Да.

Они помолчали немного, оба раздумывая о том, как стоило бы поступить. Возникла, но сути дела, парадоксальная ситуация: группа авантюристов, если не сказать больше, затеяла крупную аферу под крышей государственного учреждения, а противодействующая ей структура безопасности не могла ничего предпринять. потому что не было высочайшего соизволения на этот счет. Такая фантасмагория могла возникнуть только в ходе всеобщего развала и катастрофической потери управляемости всей системы власти. Впрочем, и в советские времена вышестоящие инстанции нередко выступали в качестве непреодолимого препятствия на пути правосудия, и лишь немногим удавалось разорвать порочный круг взаимозависимости всех элементов государственного механизма. Беда в том, что перестроечные и следующие за ними годы не только не изменили такого положения дел, но и усугубили недееспособность многих государственных органов, которые должны стоять на страже закона, доведя до абсурда понятие демократии и свободы личности.

— Ладно, Андрей Нетрович, что-нибудь придумаем. Придется брать ответственность на себя.

— Согласен, — тихо проговорил Орлов, сознавая, что никто у него этого согласия не спрашивает. Более того, Вахромцев, решив, видимо, действовать самостоятельно, подвергал себя несоизмеримо большему риску, чем Андрей. Несанкционированное высоким начальством вторжение в «коридоры власти», пусть даже в таком ничтожно малом варианте, чревато было по меньшей мере серьезным взысканием, а то и потерей должности. Тем более, что обо всех этих обстоятельствах министр безопасности, один из самых близких к Ельцину человек, знал лишь в самых общих чертах — ровно столько, сколько доложил ему в коротком докладе начальник управления.

После телефонного разговора с Вахромцевым Орлов долго молча сидел за столом, раздумывая о том, есть ли все-таки какой-нибудь мало-мальски разумный выход из создавшегося положения. Он машинально водил шариковой ручкой по листку бумаги, разрисовывая его замысловатыми узорами, страшными рожами, диковинными цветами. Еще со школьных времен у него вошло в привычку использовать любую свободную минуту для того, чтобы что-то «намалевать» на бумаге, будь то вырванный из тетрадки лист, промокашка, последние странички записной книжки или даже учебник. Его творческим упражнениям в области рисования способствовали комсомольские, а затем партийные собрания, вечерние лекции в университетских аудиториях и на курсах КГБ, многочасовые заседания комитетов комсомола и партбюро, нудные совещания пропагандистов и политинформаторов. Со временем постоянно изображать что-то на всем, что попадется под руку, стало привычкой. Рисуя, он даже не замечал этого, подчас удивляясь, откуда у пего появился тот или иной рисунок.

Вот и сейчас, взглянув на лист бумаги перед собой, Орлов с удивлением увидел среди витиеватых узоров странные изображения людей и животных. Какой-то субъект в темных очках и натянутой на глаза шляпе тянул волосатую руку в приоткрытую дверцу сейфа, из замочной скважины которой торчала связка ключей.

«Это, наверное, Рыбин», — подумал Орлов и усмехнулся, настолько комичной и одновременно отталкивающе противной выглядела рожа злоумышленника.

Справа от «субъекта» была нарисована собака с высунутым языком, держащая на весу свою мохнатую лапу, а рядом с ней темноволосая женщина с раскосыми глазами, в платке и длинном платье.

«А это к чему? — удивился Орлов. — Вот уж точно, никаких собак, а уж тем более восточных женщин встречать за последние дни не приходилось. Может быть, я по телевизору видел что-то такое, пока вчера ужинал на кухне? Или… Секретарша? Нет, не похожа! А эта дрессированная собака? Нет, нигде я не мог видеть такое! Вот уж точно — в таких случаях говорят: крыша поехала. Мерещится неведомо что! Уж слишком я впечатлительный!»

Он оторвал взгляд от рисунка, набрал номер домашнего телефона. Через мгновение на том конце провода откликнулся тихий Олин голос:

— Андрюша, ты?

— Я, — ответил он и тотчас понял, кто изображен на рисунке. Прозрение пришло к нему настолько неожиданно, что он, нисколько не заботясь о том, как это воспримет жена, прокричал в трубку: — И еще Шаганэ и Джим!

— Что-о? — удивленным голосом переспросила Оля.

— Шаганэ, ты моя, Шаганэ! И Джим, который веем подаст лапу!

Оля молчала в ответ, видно, совершенно не понимая, о чем это вдруг так странно заговорил сс муж. Наконец робко спросила:

— Андрюша, ты чего? Заработался?

— Да нет, Оль! Просто я вспомнил Есенина.

— У тебя так много времени, что ты читаешь стихи! Раньше в Комитете на это времени у тебя не было!

— Да, тут обстановка располагает, знаешь как!

— Вот здорово! Шутишь, да?

— А как ты думаешь?

— Я думаю, шутишь.

20 марта 1993 года, суббота, день

Москва. Щелковское шоссе.

Телефонная будка около входа на автовокзал

Молодой человек, нервно крутя увитый металлической проволокой телефонный провод, взволнованно кричал в трубку:

— Гриш, ты представляешь, он позвонил и говорит, что через час придут эти… Ты понимаешь, шеф? Придут и вес изымут. Что-то там не сработало!.. Да я что?.. Ну не ори так! Что я могу сделать?…Подожди! Ну, послушай, Гриш!..Эти суки как-то прознали!.. А он-то чего! Ему сказали… Да не ори ты!.. Я и сам понимаю!.. Держи карман шире!.. Вернет! Чего он тебе вернет?…Да, ни хрена! Считай, пропали бабки!.. Да знаю я, знаю, что не в этом дело!

Он умолк, видно, не находя, что возразить разгневанному голосу на том конце провода. Лицо парня выглядело злым и бледным. По его облику было понятно, что он не на шутку встревожен, а необходимость выслушивать вес то, что говорил ему «шеф», приводила его в едва скрываемое бешенство. В раздражении он так теребил провод телефона-автомата, что, казалось, напрочь оторвет его.

Он еще некоторое время слушал тирады «шефа», затем зло выругался и прокричал в трубку:

— Ладно, хорош! Все! Сейчас же свяжусь с ним. Пусть вытаскивает все или возвращает бабки! А если заартачится — припугну гада!..Что?…Почему не нужны?…Ну хоть что-то! Да, не боись! Он, знаешь, у меня где? — Парень сжал руку в кулак, демонстрируя перед невидимым собеседником имеющиеся у него возможности повлиять на своего сообщника, которого он только что назвал «гадом».

Мимо проехал «Икарус», обдавая всех, кто находился на тротуаре, едким выхлопным газом. Парень резко прикрыл дверцу телефонной будки и стал придерживать се рукой. Теперь уже нельзя было разобрать ни слова его разговора с «шефом». Было видно только, как он продолжал что-то говорить, резко жестикулируя свободной рукой. Потом с остервенением бросил трубку на рычаг и сильно толкнул дверь, которая, распахнувшись, с грохотом ударилась о соседнюю будку.