У штрафников не бывает могил - Владимир Першанин

Мы отступали, оставляя с таким трудом занятые позиции. Пуля попала Хунхузу в плечо. Он устоял и, поглядев на меня, проговорил:

— Все, начальник. Искупил…

Договорить не успел. Очередь из пулемета свалила бывшего уголовника. Мы снова оказались за перевернутым железнодорожным вагоном. Рассыпавшись цепочкой, стреляли, прячась за железяки. Ранили Женьку Савельева, моего ординарца. Висела перебитая в кисти рука. Парень от шока ничего не соображал и кричал, что у него кончились патроны.

Патроны у Савельева в автомате оставались плюс полный запасной диск на поясе, но стрелять он уже не мог. Кровь тянулась клейкой густой нитью. Перетянули жгутом руку, и я показал направление:

— Женька, уходи. На карачках, на локтях. Только не поднимайся. Постой, секунду…

Вытащил из подсумка диск, который Савельеву был уже ни к чему. Стрючок и бывший полицай Терентьев стреляли из винтовок. Стрючок торопливо, почти не целясь. Терентьев плотно прижимал приклад к плечу и тщательно целился. Передергивая затвор, сползал вниз и, меняя позицию, снова выпускал пулю. Он попадал в цель чаще других и, по крайней мере, не давал немцам делать открытые перебежки.

У Терентьева трое детей. Как и у Матвея Осина. Они совершенно разные люди, но оба хотят выжить. Это читалось в сжатых, побелевших от напряжения губах бывшего полицая Терентьева. Он воевал умело и осторожно. Но сейчас, в горячке, когда по нам вели плотный огонь, не уберегся. Пуля разбила ему правую ключицу, из лопатки брызнули клочья.

— Стрючок, помоги!

Маленький боец не знал, как подступиться, неловко стал расстегивать гимнастерку. Его оттолкнул Бульба, быстро раздел Терентьева до пояса. Он был весь в крови.

— Помирать, Федор? — раздельно, по слогам, тяжело прошептал бывший полицай и теперь уже бывший штрафник

— Нет, не спеши. Кажись, легкое не порвало. Выживешь…

Бульба умело перевязал оба пулевых ранения. Приспособил на сломанной ключице дощечку, примотал ее и руку, соорудив подобие каркаса.

— Сам дойдешь? — спросил я.

— Дойду… или доползу. Не волнуйся, лейтенант. Не поминай лихом.

Стрючок полез помочь приятелю, но высунулся слишком высоко. Очередь хлестнула по брустверу, ударила маленького солдата в лицо. Он упал, потащив следом Терентьева.

— Пусти, — раненый с трудом оторвал от себя мертвого помощника.

Терентьев приподнялся и, оглядев Стрючка, сообщил:

— Убили Стрючка… наповал.

Я это видел и сам. После двух пуль в лицо редко кто выживает. Вспомнил имя Терентьева. Кажется, Прокофий.

— Прокофий, уползай, пока жив.

Терентьев кивнул, шатаясь, сделал один, другой шаг и скрылся за платформой. Дойдет… а если дойдет, война для него кончилась.

Последние минуты отложились в памяти плохо. Я послал на левый фланг Матвея Осина. Федосеев с остатками своего отделения и Алдан остались со мной. Стреляли короткими очередями. Патроны к автоматам кончались, подбирали винтовки и разбросанные патроны к ним. Я добивал последний диск одиночными выстрелами. Граната разорвалась рядом с Алданом. Он матерился и тоже стрелял.

— Живой? — окликнул его.

— Стараюсь…

Горели шпалы и солярка. Из-за густого черного дыма ничего видно не было. Где немцы? Встал, чтобы перебежать на другое место, и увидел гранату, лежавшую на бетонной площадке.

Она просто лежала, но я чутьем уловил неслышное в треске выстрелов шипение взрывателя. Успел шарахнуться прочь. Меня стегануло, как обрывком колючей проволоки. Уши забил грохот, выбило из рук автомат. Потом все поплыло, и я потерял сознание. Это меня спасло, потому что пробегавшие рядом немцы не стали тратить на меня патроны. Я был весь в крови.

А ночью вместе с Алданом куда-то долго ползли. Алдан, с перевязанным лицом, поблескивал уцелевшим глазом и толкал меня в бою

— Шевелись, старшой…

Я шевелился и, собрав силы, проползал очередной десяток метров. Хотелось жить…

Глава 10

Немецкая граната М-24, с длинной деревянной ручкой, она же на солдатском жаргоне «колотушка», уделала меня крепко. В санбате вытащили штук двенадцать осколков самой различной формы: смятые лепестки жести и металла, половинку крепежного кольца. Даже деревянная рукоятка не осталась без дела и, ударив в бок, сломала два ребра.

Рентгена в санбате не было, и некоторые осколки нащупывали обычной спицей. От сильной боли я потерял сознание. Врачи, опасаясь, что не выдержит сердце, отправили меня в госпиталь. Там просветили тело рентгеном и извлекли еще с десяток германских железячек, уже не вслепую.

Раны, хоть и не слишком глубокие, но многочисленные, да еще располосованные скальпелем, воспалялись, гноились. Их чистили, и вместе со всякой красно-бурой гадостью вытаскивали серые обрывки ниток от белья и гимнастерки. Так как ран было много, они сливались в крупные бугорчатые опухоли.

От обилия всевозможных лекарств я с неделю пробыл в состоянии полубреда. Есть ничего не хотелось, меня чем-то поили с ложечки и вводили глюкозу. Потом я стал различать лицо молодой хорошенькой медсестры. Мозги работали слабо, но я чувствовал, что прихожу в себя, а значит, буду жить. От обилия внезапно нахлынувших чувств погладил сестру. Куда тянул руку, не различал. Получилось, что погладил ее по заднице. Хорошенькая сестра отскочила и возмущенно крикнула:

— Вы чего себе позволяете?

— Позволяю, — бестолково повторил я.

— Руки не распускай! Лежат, как валенки, а потом под халат лезут.

Возмущенная медсестра повернулась и ушла, а раненые в палате захохотали:

— И правда, штрафник ожил!

— Если руку куда надо тянет, жить точно будет!

— А Людка дура, — рассудительно пробубнил чей-то голос, — не соображает, что человек с того света вернулся. Еще начальнику отделения пожалуется, что ее лапают.

— Лапают, — я снова пошевелил языком, радуясь, что он хоть и плохо, но слушается меня.

— Старлей, может, съешь чего? — доносилось, как сквозь вату. — Сальцо имеется.

— Какое к хренам сальцо! — возразил другой голос. — У него за неделю кишки усохли. Молоко или кашу жидкую надо.

Я шевельнул языком, но сил произнести еще что-то не хватило. Я снова заснул.

Окончательно пришел в себя дня через три. Ныли раны, но особенно донимал кишечник. Что такое запор, я до этого не знал. Жаловаться красивой и высокомерной Людмиле не хотелось. Вторая медсестра, совсем молоденькая девочка Света, тоже смущала меня. Рассказал при очередном обходе о своей беде майору-хирургу, который обругал помощника-капитана, а заодно и молоденькую Свету:

— Вы что, совсем за ранеными не следите? Буканов без сознания неделю лежал. Можно было догадаться, что у него кишечник не работал?

— Давали слабительное, — сказал капитан и перечислил по латыни названия лекарств.

Света стояла красная от смущения, я чувствовал себя не лучше. Лучше бы не заводил этот дурацкий разговор. Перетерпел бы. В общем, проблему решили. Дали еще каких-то лекарств, и все наладилось.

Вначале я лежал в палате для тяжелораненых. Пять-шесть человек. Потом выздоровление пошло лучше, и меня перевели в общую палату офицерского состава человек на двадцать. Насмотрелся всякого. Через койку от меня лежал молодой капитан без обеих ног. Меня поразили волосы капитана. Русые, они были сплошь испятнаны сединой.

Хотя раны уже заживали, капитан не мог прийти в себя. На наше психологическое состояние не слишком обращали внимание. Слишком много раненых — не до того. Главное, чтобы человек выжил, ну и по возможности вернулся в строй. Капитан так и не смог прийти в себя от шока. Не раз приходилось слышать, как он стонет утром:

— Ой, нога разболелась. Сделайте укол!

Когда сестры спрашивали, где болит, он показывал на ступни. А их у него не было. Ампутацию провели под самые колени. Приходил специалист, измерял, прикидывал, как будут держаться протезы. При этом балагурил, подбадривая капитана, что ему повезло. Протезы будут сгибаться, и со временем он научится ходить, как нормальный человек.

Но закончилось все плохо. Однажды утром капитан потребовал одежду, сапоги, собрал кое-какие вещички и заявил, что хватит ему лежать. Все приняли это за шутку. Но капитан, повышая голос, ерзал на кровати, упал и пополз к двери. Лопнули швы, вслед тянулись кровяные полосы. Прибежали медсестры, врачи, но капитан оказался крепким. Раскидал всех и упрямо пробивался к двери. Вызвали мужиков-санитаров, сделали инвалиду укол, а вечером перевели в другое отделение.

В целом настроение в палате было нормальное. Про капитана говорили, что его давно надо было перевести. Кроме ранений в ноги, у него была тяжелая контузия, требовалось лечить голову. Но перед этим старались привести в порядок исковерканные взрывом ноги.

Госпиталь располагался на окраине города Сторожанец. Большой дом и несколько флигелей в живописном парке. Хорошее место. Как всегда бывает, сложилась тесная компания. Командир пехотной роты Костя Журин, капитан-связист Данила Колышкин, командир взвода младший лейтенант Леха (фамилии не запомнил). Душой компании был Костя Журин, белобрысый, губастый, острый на язык.