Полина - Александр Дюма

Габриель обняла меня и вышла. Мать проводила ее беспокойным взглядом и, когда закрылась дверь, спросила:

— Что все это значит?

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, не возможно и что Габриель не будет женой графа.

— Но я уже почти дала слово, — сказала мать.

— Я возьму его назад.

— Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему? Без всякой причины?

— Неужели вы считаете меня безумцем, — прервал я, — способным разрушить вещи, столь священные, как данное слово, если бы я не имел причин

— Но, верно, ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой.

— Я знаю, что многие говорили против Горация, но ничего не смогли доказать. Неужели ты веришь клевете?

— Я верю своим глазам, матушка.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру, вы знаете, что, когда дело идет о счастье вас обеих, я готов принять неизменное решение; вы знаете, наконец, что в обстоятельстве столь важном я не способен пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я приехал не вовремя, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между своей дочерью и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час графиней Безеваль, то тогда мне бы не осталось ничего более, как похитить вас и вашу дочь, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться обратно и пойти просить в какой-нибудь чужой земле забвения и неизвестности вместо бесславия, которое постигло бы нас в нашем отечестве.

— Но ты не можешь ли сказать мне?..

— Нет, я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово, и сестра моя была бы спасена.

— Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет! По крайней мере, пока я жив.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула мать. — Ты приводишь меня в трепет.

Я увидел, что позволил себе увлечься против воли.

— Послушайте, — продолжал я, — может быть, все это не столь важно, как я боюсь. Ничего не было еще окончательно решено между вами и графом, еще ничего не знают об этом в свете, какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?

— Сегодня только во второй раз граф провожал нас.

— Прекрасно! Найдите любой предлог, чтобы не принимать его. Затворите вашу дверь для целого света и для графа так же, как для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны.

— Альфред, — сказала испуганная мать, — будьте благоразумны, в особенности осторожны. Граф не из тех людей, которых провожали бы таким образом, не объяснив достаточной при чины.

— Будьте спокойны, матушка, я употреблю при этом все не обходимые приличия. Что же касается до причины, то я скажу ему одному.

Действуй, как хочешь: ты глава семьи, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли. Но, умоляю тебя именем Неба, взвесь каждое слово, которое ты скажешь графу, и, если откажешь, смягчи отказ свой, сколько можешь.

Мать моя увидела, что я беру свечу, чтобы идти.

— Ах, Боже мой, — продолжала она, — я и не подумала о твоей усталости. Ступай в свою комнату. Завтра еще будет время подумать обо всем.

Я подошел к ней и обнял ее, она удержала меня за руку:

— Ты обещаешь мне, не правда ли, успокоить гордость графа?

— Обещаю, матушка. — Я снова обнял ее и вышел.

Мать сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.

Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, чтобы он сохранил в тоне письма столько спокойствия и умеренности; это был образец вежливости и приличия. Вот оно:

«Милостивый государь!

Несмотря на все мое желание доставить вам возможно скорей это письмо, я не мог послать его ни со слугой, ни с другом. Это обыкновение, принятое в подобных обстоятельствах, могло бы возбудить беспокойство особ, которые для вас столь дороги и которых, я надеюсь, вы позволите мне считать еще, несмотря на то, что произошло вчера у лорда Г., ни чуждыми, ни посторонними для меня.

Однако вы легко поймете, что несколько слов, которыми мы обменялись, требуют объяснения, Будете ли вы столь добры, чтобы назначить час и место, где можете мне дать его? Свойство дела требует, я думаю, чтобы это было тайной и чтобы при этом не было других свидетелей, кроме тех, к кому оно относится; но если вы хотите, я привезу двоих своих друзей.

Вчера я доказал вам, что я смотрел уже на вис, как на брата. Поверьте, что для меня дорого будет стоить отказаться от этого слова, и что мне нужно будет идти наперекор всем моим надеждам, всем моим чувствам, чтобы считать вас своим противником и не приятелем.

Граф Гораций»

Я отвечал тотчас.

«Вы не ошиблись, граф. Я ожидал вашего письма и со всей искренностью благодарю за предосторожность, принятую вами, чтобы доставить его мне… Но так как эта предосторожность будет бесполезной по отношению к вам и так как нужно, чтобы вы возможно скорей получили этот ответ, позвольте мне послать его со слугой.

Вы думаете справедливо: объяснение между нами необходимо. Оно будет иметь место, если вам угодно, даже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться между первым и вторым часами пополудни в Булонском лесу, в Немой аллее. Я не имею нужды говорить, что мне приятно будет там встретить вас. Что же касается свидетелей, мое мнение совершенно согласно с вашим: они не нужны при этом первом свидании.

Мне не остается ничего более ответить на ваше письмо, как говорить о чувствах моих к вам. Я бы искренне желал, чтобы те, которые вы питаете ко мне, могли быть внушены моим сердцем; к несчастью, их говорит мне моя совесть.

Альфред де Нерваль»

Написав и отправив это письмо, я пошел к матери. Она спросила, не приходил ли кто-нибудь от Горация, и после отрицательного ответа стала гораздо спокойнее. Что касается Габриель, она просила позволения остаться в своей комнате и получила его. К концу завтрака мне сказали, что лошадь приготовлена. Мои приказания были в точности исполнены: к седлу прикреплены чехлы, в которые я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных. Я не забыл, что граф Гораций никогда не выезжал без оружия.

Я был на месте свидания еще в одиннадцать часов с четвертью, так велико было мое нетерпение. Проехав всю аллею и повернув лошадь назад, я заметил всадника на другом конце; это был граф Гораций. Узнав друг друга, мы пустили лошадей галопом и встретились на середине аллеи. Я заметил, что он, подобно мне, велел прикрепить к седлу пистолеты.

— Видите, — сказал мне Гораций, кланяясь с вежливой улыбкой, — что мое желание встретить вас равнялось вашему, потому что мы оба опередили назначенный час.