Басаргин правеж - Александр Прозоров

— То в библиотеке смотреть надобно. В новом соборе сбоку лесенка приставная, так по ней на второй этаж подниматься приходится. Не пристроили еще нормальной, токмо летом полагают срубить. А келарь, мыслю, и вовсе в отъезде, у Троицкого скита. Игумен наш выпас там устроил, оленей на мясо завел. Но полагает вскоре и для коров место найти.

— Тут, стало быть, уже и библиотека есть? — хмыкнул Басарга. — Что же, спасибо, святой отец. Пойду искать.

Теперь, зная, куда смотреть, он нашел вход в библиотеку без труда. Лестница, даром что была приставной и крутой, ступени имела широкие и частые, а потому боярин легко поднялся наверх, заглянул в заставленные стеллажами комнаты. Общение с Матреной-книжницей научило его слегка разбираться в книгопечатном деле, и он сразу почуял носом запах свежей краски и бумаги, свернул в нужную сторону и легко обнаружил несколько десятков «Лествиц»[25]. Остальные книги были старыми и числом невелики. Почти все полки покамест оставались пустыми.

— Кто тут бродит без дела?! — громко окликнули его откуда-то издалека.

Опричник пошел на голос и вскоре попал в свежевыбеленную светелку без двери. Зато в ней имелись образа в углу и стол с расходными книгами. Их боярин уже давно с легкостью отличал по характерным потертостям, чернильным пятнам и истрепанному переплету.

— Подьячий Монастырского приказа Басарга Леонтьев от государя, — назвался опричник. — Что, еще не доделали?

— К осени освятим, — пообещал казначей.

— Игумен где?

— В келье своей, в молитве молчальной отшельничает.

— Где келья?

— Дык там, на берегу морском, — неуверенно ткнул куда-то в стену монах. — В ските своем. — И зачем-то добавил: — Безмолвствует.

— Далеко?

— Версты две али три. Часа два идти.

— Пошли, покажешь.

— Зачем игумена на молении тревожить?

— Нешто не слышал, святой отец? Дело государево. Опосля помолится. Как книги расходные проверю, так самое время и настанет.

— Суров ты, боярин…

— Служба такая.

До Филиппова скита, как назвал отшельничье место казначей, монах его не повел. Просто тропинку указал, что на берегу начиналась.

— Вот, аккурат до места нужного и доведет, — пообещал инок. — Не заплутаешь, россохов на ней нет, прямая.

Над Студеным морем уже сбирались сумерки, и Басарга усомнился — надо ли топать в такое время невесть куда? Однако, раз уж собрался, отступать было поздно.

Опричник быстро зашагал по тропе, петляющей меж невидимыми под снегом препятствиями. После нескольких поворотов путь пошел наверх, на взгорок, пронзил заиндевевшую рощицу, скользнул вниз по другому склону — и Басарга вдруг понял, что оказался в тишине. Сюда не доносились стуки кузнечных молотов и скрип мельничных колес, здесь не перекрикивались трудники, не плескалась на лопатках и чанах вода. Здесь не было ничего, кроме скрипа его шагов.

Басарга замедлил шаг… и очутился в звенящей тишине, полной и безупречной. Настолько пронзительной, что казалось — можно услышать свет звезд, крепость мороза, дыхание снега. Все то, что нигде более никаких звуков никогда не издает. Свет звезд сыпался с небес, подобно снегу, разбегался по насту множеством разноцветных искорок и вот-вот должен был зазвенеть, словно бисером по камню.

Боярин честно прислушался, вздохнул — нет, не звенит. Пошел дальше. Здесь, среди чистых белых снегов, даже слабого света звезд хватало, чтобы хорошо различать все вокруг.

Тропа запетляла змейкой по участку крутого склона, вышла к большой избе, размером с половину крестьянского двора, и оборвалась на краю широкого утоптанного полукруга. Он заканчивался у скамьи над уходящим дальше, к морю, склоном. И на скамье сидел монах, плечи которого поверх рясы укрывал пухлый, добротный овчинный тулуп. Похоже, тоже надеялся расслышать звон звездных лучей.

Усмехнувшись, опричник с размаху сел рядом, толкнул его плечом:

— Давно не виделись, отец-настоятель. Вижу, ты времени зря не терял. Эк отстроился. А половина денег, небось, от казны утаена. Давай исповедуйся. Все воруем?

Игумен смиренно промолчал.

— Конечно, помню. Безмолвствуем, — кивнул Басарга. — Первый раз вижу охальника-сквернослова, с языком, что помело, поганым, каковой себя молчальным молитвам посвящает. И как, отче, получается?

— Откуда в тебе столько злобы, боярин? — не выдержал испытания инок. — За что ты так меня ненавидишь? Что за ярость на мне выместить желаешь? Мы ведь и незнакомы даже, а ты с первой встречи в драку полез. Твой кулак я раньше тебя самого узнал.

— Коли лжец, сквернослов и вор праведной жизни людей поучать пытается — как к нему относиться, игумен? Разве не вижу я, что плевать тебе на Господа нашего Иисуса, на благочестие и самоотречение? Что токмо о хитростях и развлечениях ты заботишься, игрушки разные собирая. Гордыню свою тешишь тем, что приспособы придумываешь, отродясь ни у кого не бывалые. Пиво, что само в погреб течет да по бочкам разливается. Рыба в садках морских да озерных, светильники жировые, мясо парное, пекарня с маслобойней… Это такую твоя братия аскезу и самоотречение избрала? Так вы плоть свою умерщвляете во имя очищения души?

— Изобилие пищи, каковое я для обители нашей добился, — размеренно ответил игумен, — в амбарах наших, а не в животах. Трапезы же монастырские скудны, как положено для иноков, испытания для себя ищущих. Злоба в тебе клокочет, боярин. Потому и глаз черен, токмо черноту окрест себя видит.

— Стало быть, это в моем «черном глазу» келья твоя отшельничья больше на дворец путевой смахивает, с печами, сенями, несколькими горницами и, я так полагаю, периной на кровати и одеялом пуховым? А на деле сие лишь сруб с домовиной и тесом на крыше?

— Богохульствуешь, боярин! — повысил голос игумен. — Прогневать меня намерен?

— Не тебе, сквернослову мерзкому, о богохульстве поминать, — отрезал Басарга. — Пошли в обитель, игумен. Пошли, пока я на кроватку твою не посмотрел. Обо всем ведь государю поведаю. Лично мне книги выдашь и на постой определишь. Дабы потом на других ни на кого кивнуть не мог. Опять же, государь вклад на помин души царицы Анастасии направил. Хочу, чтобы деньги сии с надлежащим указанием были при казначее тобою в прибытки вписаны. А то как бы не затерялись.

Разжиревшее хозяйство Соловецкого монастыря обросло расходными книгами, как полинявший лось — шерстью. Опричнику пришлось сидеть над ними уже не пару дней, как в минувший приезд, а целых две недели. Зато результаты его порадовали — казну монахи обкрадывали пуще прежнего, только успевай утайки записывать. Пять бумажных страниц заполнил подьячий цифрами и отметками: где, за что и сколько не плачено, где послабления государевы превышены, где вовсе о доходах донесения нет.

— Ну что, игумен? — спросил он настоятеля Филиппа, заглянув к нему попрощаться. — С холмогорскими откупщиками вороватыми я ужо управился. Теперь твоя очередь. Жди!

Из обители они с холопом поскакали уже не в Кемь, а в Холмогоры. Здесь, на севере, зима держалась куда дольше, нежели в иных русских землях, однако же даже на Студеном море морозы возвращались только темными ночами. Днем же солнце припекало так, что путники скидывали налатники и скакали в одних душегрейках поверх рубах. Лед вовсю таял, зимник был покрыт водой больше чем на ладонь, — однако Басарга очень рассчитывал на толщину намерзшего за долгую зиму панциря и в прибрежных деревнях не останавливался, как его ни убеждали здешние поморы.

Впрочем, он был не один. Несколько раз навстречу всадникам попадались такие же торопыги, что надеялись добраться до нужного места прежде распутицы. Иные верхом, а иные и на санях, скользящих мокрым брюхом от лужи к луже.

Поначалу, пока путь лежал через море, путникам было страшновато — но когда дорога приблизилась к берегу, опасения исчезли. Коли лед и тронется — всегда на сушу можно выскочить, отсидеться. Однако зимник держался и день, и два, и целую неделю, позволив опричнику со слугой добраться до Холмогор без особых приключений, остановившись в одном из постоялых дворов. Теперь у них, как и у всех путешественников, купцов, мореходов и рыбаков, осталось только одно занятие: встав поутру и глянув с порога на пустую реку — разворачиваться, идти в харчевню и пить пиво.

От избытка свободного времени Басарга облазил свой стоящий на козлах струг от носа до кормы, найдя массу трещин, плесени, гнилых снастей и прочих пакостей и на царские подорожные нанял трех местных корабельщиков, чтобы привели лодку в порядок: мачту проолифить, днище проконопатить, трещины просмолить. Влажные места залить дегтем, трухлявые заменить, сухие проветрить, ванты перебрать, паруса просалить…

Впрочем — делал все это он все равно не сам. Ему оставались для провождения времени только хмельной мед или вино — на выбор…