Талер чернокнижника - Виталий Гладкий

– Перестань! – Маманя посмотрела на него с осуждением. – К чему ты ребенка приучаешь?

– Ну, не такой он уже и ребенок… – Батя окинул меня оценивающим взглядом с головы до ног. – Что-то ты, парень, неважно выглядишь. Какой-то помятый. Никак загулял?

– Проблемы… – бросил я коротко и пошел мыть руки.

Когда я возвратился, отец уже разлил настойку по рюмкам и дожидался меня, глотая слюнки.

– А мне? – Мать посмотрела на него с вызовом.

– Вот те раз! – удивился отец. – Это по какому же поводу?

– Сын наконец в гости пришел, – ответила она, взглянув на меня с укоризной.

Я виновато опустил голову и промолчал. А что скажешь?

Телефон – это проклятие века. Чего проще: поднял трубку, набрал номер, спросил у стариков «Как дела, как живете, не болеете ли, может, чего надо?», и потом с легким сердцем целый месяц считаешь, что долг перед родителями выполнен.

Настойка взорвала внутри бомбу. Серая муть в голове вдруг исчезла, и мысли стали светлыми и прозрачными. А когда вслед настойке пошел горячий борщ, я почувствовал себя на верху блаженства.

Нужно сказать, что настойку готовил сам отец. Он рассказывал, что в ней присутствуют восемьдесят семь трав. И я верил ему. Батя был помешан на здоровом образе жизни и употреблял только экологически чистые продукты. По крайней мере, так он утверждал.

Что касается трав растений, то отец привозил их с Алтая. У него там жил друг, и он навещал его раз в два года.

С Алтая батя приезжал нагруженный как ломовая лошадь. Он тащил на себе маленькую копну сена – пучки целебных трав, бочонок алтайского меда, туго набитый рюкзак каких-то корешков и сушеных ягод, а также деревянные скульптурки местных умельцев, изображающие разных страшилищ – своих древних божков.

По его словам, он общался там с шаманами и знахарками, у которых добывал диковинные рецепты. Одно время батя запал на философию буддизма под влиянием своего алтайского друга, и я уже начал опасаться за его обычно здравый рассудок, но потом он неожиданно резко завязал с этим делом и возвратился в лоно православной церкви.

Что, впрочем, не мешало ему приносить жертвы в виде вина, хлеба, молока и так далее древним идолам разных эпох и народов, которых он в обязательном порядке посещал во время своих зарубежных командировок.

После ужина я сказал:

– Батя, надо поговорить…

Он бросил быстрый взгляд на мать, которая в этот момент мыла посуду, и коротко кивнул.

– Мы пойдем ко мне… перекурим, – объявил он матери.

Кабинет отца был просторным и светлым, несмотря на обилие антикварной мебели. Старинные дрова были в нашей семье в особом почете. Отец собирал все эти уродливые, как на меня, канапе, комоды, секретеры, столы и стулья где только мог.

Со временем я привык, что наша гостиная обставлена в стиле ампир, будуар мамани – в стиле рококо, а кабинет отца представлял собой навороченное барокко – весь в позолоте, инкрустациях и резных финтифлюшках. А когда мне стукнуло тридцать, я неожиданно понял, что мне нравится это старье; оно навевало патриархальное спокойствие, умиротворенность и рассудительность.

В принципе, батя не курил. Но иногда он брал старинную трубку с длинным чубуком, садился в свое козырное кресло, напоминающее трон, и по всей квартире разносился медовый аромат табачной смеси, которую отец готовил сам, добавляя в голландский трубочный табак алтайских травок.

В такие моменты жизнь в доме замирала; все ходили едва не на цыпочках, разговаривали шепотом, а телефон накрывали подушкой. Табачный дым означал, что Чапай думает. Обычно после таких умственно-табачных упражнений у отца рождалась очередная гениальная идея, и он бежал на работу, даже если на дворе была глупая ночь

– Будешь?… – спросил отец, открывая красивый деревянный пенал, где лежали трубки в количестве семи штук.

Все эти трубки были подарками, в основном ко дню рождения. Батя был не только ученым, но еще и начальником, а подчиненные, как это всем известно, просто пылают горячей любовью к своему боссу.

– Спасибо, пап, я свои…

Удивительно, но факт: дым от трубочного табака гораздо приятнее нюхать, нежели его курить. Наверное, все дело в привычке.

Например, мой дед-академик с наслаждением смолил ядреный самосад; эту привычку он приобрел сначала в лагере, а затем работая в шарашке. Самые лучшие сигареты казались ему слабыми и пресными.

Но положение обязывало; не будешь же на приеме в Кремле крутить «козью ножку» из газеты, где напечатан портрет вождя. И дед, скрепив сердце, носил в кармане магазинное курево, но не сигареты, а папиросы, хотя мог позволить себе даже самые дорогие сигары. Упрямец…

Мы закурили. Отец явно был обеспокоен моим поведением. Я знал, что интуиция у него потрясающая. Он всегда словно читал мои мысли. В детстве это его свойство даже пугало меня.

Дело в том, что в гроссбухе Паташона был записан мой отец. Это он купил талер у старого нумизмата.

Фамилия и адрес там были другими, но я-то знал, что по всем командировкам, в том числе и заграничным, батя ездит по документам, выданным гражданину Борисову, проживающему по улице Университетской. А в бухгалтерской книге Паташона как раз и значился Борисов.

– Ну, давай, выкладывай, что там у тебя стряслось? – с деланным спокойствием сказал отец и спрятался от меня в облаке дыма.

– Да в общем… есть небольшие проблемы…

Я колебался – говорить, не говорить? А если да, то в каком объеме? В конечном итоге я решил, что историю графа-чернокнижника можно не упоминать; это чтобы не травмировать впечатлительную отцовскую натуру.

Ну, а обо всем остальном рассказать придется. Я, кстати, был очень удивлен, когда старики не обмолвились ни словечком об убийстве Хамовича. Неужто не знают? Это меня удивляло. Обычно маманя слушала городские новости и утром, и вечером.

Может, в информационном сообщении не был указан адрес дома, где случилось убийство? Весьма вероятно, что так оно и есть.

Отец выслушал меня молча и с застывшим лицом. Это был дурной знак. Обычно он всегда живо реагировал на мои россказни, задавая наводящие вопросы и подшучивая, так сказать, по ходу пьесы.

Но сегодня он вдруг стал сам на себя не похож. Когда я закончил свое повествование (о монете я пока не вспоминал, говорил только об убийстве Хам Хамыча и о событиях, связанных с преследующими меня странностями), батя с сосредоточенным видом принялся вновь раскуривать потухшую трубку, будто в данный момент это было самым главным и важным вопросом.

Я не торопил его. Отец размышлял. У него были не мозги, а целая Государственная Дума. Естественно, в идеальном варианте. Это если убрать из нее разных проходимцев, прилипал и корыстолюбцев, оставив только порядочных и умных людей.

– Боюсь, убийством Хамовича дело не закончится, – наконец сказал он с сокрушенным видом. – Ты ничего от меня не утаил?

– В общем… да. Почти ничего.

– То есть?…

– Может, забыл что-то.

– Самое время все вспомнить и проанализировать, как следует. Увы, – он посмотрел на меня с жалостью, – в этом деле ты не шибко силен.

– Отец, ты несправедлив ко мне. В том, что я такой болван, есть и твоя вина. Тебе ведь известно выражение, что на детях гениев природа отдыхает. А у нас в роду их уже двое – ты и дед.

– Не кидай мне леща. И не прикидывайся дурачком. Ты просто ленивый олух царя небесного. Для тебя занятие мыслительным процессом сродни разгрузке вагонов с цементом вручную. Ты воротишь нос от любой работы. Играешься в свои монетки, как школьник, да бока на диване пролеживаешь. Тебе уже давно пора жениться. Но кто за тебя такого пойдет? Девушкам нравятся мужчины, а ты все под мальчика косишь.

– Папа, у меня есть просьба: запиши все свои наставления на бумаге. Чтобы в следующий раз мы не теряли время зря. Моя жизнь – это моя жизнь. За то, что вы меня родили, большое вам спасибо. Этого я век не забуду, можете не сомневаться. Но дальше позволь мне идти без поводыря. Как-нибудь сам справлюсь.

– Ладно, сынок, не сердись… Наверное, я старею и говорю глупости. Извини. Живи, как знаешь. Ты и впрямь уже взрослый мужчина. Только в кутузку не попадай. Это у нас семейное. Я в свое время только благодаря твоему деду не сел…

Эту историю я знал. Возле школы, где учился отец, был парк. И туда как-то привезли огромную статую воина-освободителя, разобранную на несколько частей – чтобы установить памятник к какому-то юбилею.

На большой перемене вездесущие пацаны начали играть в прятки возле бетонных глыб, взбираться на них и даже что-то там нацарапали гвоздем. А уже к концу занятий был готов донос, где батя фигурировал как злостный вредитель и антисоветчик, пытавшийся выцарапать памятнику глаза.

Не знаю, почему стукач указал именно на него. Наверное, потому, что больших умников не любили во все времена. А батя был круглым отличником.

Он говорил, что тот злополучный гвоздь даже в руках не держал. В общем, отца из школы исключили и завели на него уголовное дело. Ему грозил «червонец», несмотря на малые годы.