Рио-де-Жанейро: карнавал в огне - Руй Кастро

Рио с благодарностью отозвался на эту инициативу, и теперь, даже рано утром, в любой день недели в центре много молодежи. Улицам и площадям, которые столько времени оставались в запустении, подарили новую жизнь. Ночная жизнь вернулась в дома и на мостовые Лапа — теперь здесь музыка, разливное пиво и шарики из соленой трески, на тех самых улицах Жоаким Сильва, Конде де Лаже, Вишконте де Марангуапе, Лаврадиу, Мем де Са, которые в прошлом позволили этому району стать символом богемного образа жизни и превратили его в кариокский вариант Монмартра и пляс Пигаль.

В воскрешении Лапа есть нечто символическое. Много лет она считалась совершенно и необратимо умершей, как будто Рио держал в доме незахороненный труп — тело необузданного и гениального кутилы-дядюшки. Все это время, пока тело постепенно разлагалось, в книгах, самбах и диссертациях люди снова и снова пересказывали историю Лапа и оплакивали ее прошлое. Никакой другой район города не вызывал у его жителей подобной ностальгии, и недаром — мало какой район мог похвастаться такой историей.

С 1900 года до начала Второй мировой войны по ночам в Лапа собиралось все дееспособное население Рио: общественные деятели, писатели, журналисты, художники, музыканты, политики, судьи, адвокаты, жулики. У них могли быть разные профессии или размеры счета в банке, но здесь все были равны, и возвыситься можно было только по законам, принятым в Лапа, и эти законы касались всех, от бомонда в смокингах, прибывшего с вечеринки в Санта-Тереза, до головорезов в черных костюмах, с белыми галстуками и в остроносых ботинках. Грех и искупление соседствовали в Лапа. Ее пятнадцать улиц, переулков и лестниц, ведущих вверх по склону в холмы, были разделены акведуком Арсес (который для кариок был почти священен), благословлены церковью (Лапа ду Дештерро, построенной в 1751-м) и увенчаны монастырем кармелиток. И пока монахини отдавались молитвам, остальные предавались удовольствиям до самого утра. Здесь были шикарные кабаре с зеркальными стенами и оркестром на антресолях, кафе-шантаны, одним из которых заправляла певица, обладательница прекрасного баритона, рестораны, открытые круглые сутки, где официантки подавали блюда португальской, немецкой, польской или венгерской кухни, в соседней Глориа были казино вроде «Хай-Лайф» и «Бейра-Мар», где устраивались представления с Джозефин Бейкер, чтобы еще успешнее избавлять обывателей от содержимого кошельков. А наибольшей притягательной силой обладали многочисленные бордели, придававшие этому району свой неповторимый дух.

Некоторые из них казались настоящими дворцами, с раковинами в стиле арт-нуво, сиреневыми абажурами, красными бархатными занавесями и непременным граммофоном, на котором крутили пластинки с записями «Parlez-moi d’amour» в исполнении Люсьен Бойер. Хозяйка одного из них, француженка Раймон, даже раздавала клиентам последний номер «Нувель Ревю Франсез». Другие были попроще, окутанные запахом дешевых духов. Проститутки были самых разных национальностей, но все они непременно хотели сойти за француженок (и для этого читали романы Колетт в свободное от клиентов время). Многие были польскими еврейками и попали сюда через сеть торговли белыми рабами, существующую в Европе. Некоторые из женщин Лапа выходили за миллионеров и плантаторов из других штатов и пропадали из Рио, стирая из памяти свое прошлое. Иногда какая-нибудь проститутка совершала самоубийство — напивалась шампанского с муравьиным ядом и оставляла после себя самую неожиданную из предсмертных записок — любовное письмо.

Множество честных трудяг зависели от Лапа: таксисты, вышибалы, портье, официанты, уборщики (в борделях — почти всегда гомосексуалисты), повара, артисты кабаре, музыканты, крупье. Эти люди понимали все с полуслова: чистильщик обуви, полируя ботинки двум знаменитостям, ведущим мирную беседу, мог узнать что-нибудь ценное и для себя, если не хлопал ушами. Во всех заведениях звучала живая музыка, но, вопреки легенде, самба не была лейтмотивом Лапа — чаще всего здесь играли вальсы и попурри из опер, французские песни, танго, фокстроты и цыганские напевы. Район пользовался популярностью среди интеллектуалов, и воздух его был напоен сексом и поэзией: гости кабаре декламировали стихотворения Вийона и Рембо, нередко между дозами так называемых «алкалоидов», морфина и кокаина, продававшихся из-под полы в некоторых местных аптеках или у тайных дилеров. Но лишь немногие рисковали связываться с такими вещами — большинство предпочитали пиво, вермут, виски и, по особым случаям, «Вдову Клико». Лапа считалась жестоким районом, хотя ее завсегдатаи никогда не понимали, почему гангстеры, вроде знаменитых Meia-Noite (Полночь) и Camisa Preta (Черная Рубашка), редко устраивали здесь драки с поножовщиной. Обычно они появлялись в Лапа и покидали ее так спокойно и неспешно, что и волосок бы не шевельнулся в их набриолиненных прическах.

И тем не менее в 1940-м начальник федеральной полиции полковник Этчегойен решил очистить район. С тактом и деликатностью Аттилы он закрыл бордели, прогнал проституток прочь, привлек к суду хозяек и гомосексуалистов. Девушки, которые до этого держались все вместе в одном районе, разбрелись по городу, а Лапа досталась «приличным семействам», которые тоже там жили (мое, например) и не принимали никакого участия в еженощном буйстве. Вслед за борделями пропали и клиенты, кабаре зачахли и закрылись одно за другим, пострадала вся коммерция района. Лапа превратилась в бедный, меланхоличный район, где все рано ложатся спать, кроме нескольких леди, которые вернулись, когда шумиха поутихла, и устраивали себе скромные рандеву. Мир богемы, привлеченный казино и ночными клубами, переметнулся в Копакабану. Лапа была при смерти почти полстолетия, за это время некоторые кварталы снесли, и на их месте остались большие пустыри, типичные просчеты самонадеянных планов, рождающихся в таких же пустых головах застройщиков. Даже героические инициативы — например, открытие Концертного зала «Сесилия Мейрельеш» в 1965-м — казались неуместными в этих заброшенных краях. В гараже «Коррейу да Манья», откуда почти семьдесят лет подряд выезжали автомобили с журналистами, исполненными твердого намерения сегодня же добиться смещения какого-нибудь министра, теперь держали свои тележки продавцы попкорна. И много подобных унижений пришлось перенести району. Мог ли кто-нибудь представить, что настанет день и Лапа возродится, да еще и с таким блеском?

Но, начиная с представлений в «Сирко Вуадор» («Летающий цирк») и вечеринок в «Фундисау Прогрессу» («Литейный цех прогресса») в 1980-х, все к тому и шло. Тело наконец-то предали земле. Большие дома открыли двери, стряхнули десятилетние приступы тоски, в Лапа вернулись свет, звук, и появилось новое население. Сегодня она похожа на себя же в прошлом, только поверх следов разложения нанесли тонкий слой лака. То же самое можно сказать и о ночных представлениях, от которых так чудесно оживает этот район.

Но есть и различие между старой и новой Лапа. В прошлом главными действующими лицами были мужчины — женщины их только обслуживали. В новой Лапа, если честно, нет даже проституции. Молодые мужчины и женщины веселятся все вместе в двух десятках клубов под живую музыку, поют, танцуют, болтают, платят пополам и прекрасно проводят время. Вечером в пятницу, субботу или воскресенье по пять тысяч человек, туристов и местных, набиваются в бары, толпятся на улицах, где отовсюду звучат самба, хоро, форро, фанк и другие ритмы. От былого волшебства остался только запах мочи на стенах. Форма одежды для мужчины — бермуды. Никто из них не знает, кто такой Вийон (хотя если бы знали, он бы им понравился), а кроме разливного пива они пьют адскую смесь кашасы, меда, гвоздики, корицы, арахиса и еще какого-то смертоносного зелья, которую продают прямо на улицах почти даром.

Лапа стала маловата для всего этого множества, и гвалт выплеснулся на соседнюю Праса Тирадентеш и окрестности, сотрясая театры и танцевальные залы, построенные в те времена, когда здесь росла, еще и не мечтая о сцене нью-йоркской «Метрополитен опера», Биду Сайо (1902–1999), будущее сопрано Рио. С Праса Тирадентеш совы-кариоки переметнулись на руа да Кариока, где два кинотеатра, «Ирис» и «Идеал», отсчитывающие свою историю еще со времен Эдисона и Люмьера, теперь вмещают по полторы тысячи человек, и вечеринки там не заканчиваются и в восемь утра — понятия не имею, как они выдерживают грохот из колонок. В шести-семи кварталах оттуда, в направлении Руас Вишконте де Иньяума и Мигеля Куото, находится «Сардинный треугольник» — комплекс из шести баров с необозримым множеством столиков под открытым небом. И не зря это место получило подобное название: здесь никто не сможет пожаловаться на недостаток жареных сардин, или «морских цыплят», как мы их называем, потому что их подают взрезанными и распластанными, как куриные грудки. Бывают здесь, должно быть, и бельгийцы, — хотя по виду не разберешь, из Брюсселя они или из Конго. На запад оттуда, в сторону церкви Канделария, находится культурный центр, окруженный еще одним морем столиков, которые теснятся на романтической булыжной мостовой и тянутся до Арко де Теллеш и праса Куинзе де Новембро. А замыкая богемный треугольник, мы приходим в Синеландию, которая тоже постепенно возрождается, наверное, потому, что она — младшая сестра того места, где все начиналось, — Лапа.