Хочу тебя себе - Надежда Мельникова

в сторону, берёт полотенце и вытирает мои волосы, собирая воду. Главное сейчас — не смотреть ему в глаза, не чувствовать. Не пускать тёмного дьявола дальше тела.

Он никак не реагирует на мою попытку сбежать, подхватывает на руки и, завернув в полотенце побольше, несёт в кресло как маленькую. Садится сам и укладывает меня на колени. Дёргаюсь. А он смотрит в глаза, гладит по волосам, перебирая влажные пряди. Здесь что-то не так. Это какая-то новая, болезненная игра. Он задумал уничтожить меня полностью. За каждую пощечину и грубое слово, за побег, за унижение, за удар вазой по голове. Мне не нравится. Я не верю ему и, поёжившись, пытаюсь выкарабкаться.

Не даёт. Сильный, мускулистый и совершенно голый дикарь, пытающийся приручить девушку. Не верю. Алекс проводит крупным пальцем по моему лицу и по губам. И, судя по упирающейся в бедро крупной головке, снова хочет секса. Но я боюсь. Не надо мне этой боли. Только не снова. А он ведь не спросит, уверена, он никогда ничего не спрашивает, делает то, что хочет.

Мой первый мужчина встаёт и, удерживая меня на весу, сдёргивает простынь, бросает на пол. На секунду отставляет меня в сторону и, мгновенно расстелив покрывало, кладёт на кровать. Я с ужасом отползаю к спинке. Он подбирается ко мне, и я, глядя на его крупный, подрагивающий орган, пугаюсь ещё сильнее. Но, несмотря на страх, не могу не любоваться Алексом. Он чудовищно, просто притягательно красив. Хотелось бы не смотреть, но нет мочи. Меня магнитом притягивает разглядывать тело Глазунова, его совершенную фигуру с рельефом мышц, гладкой, загорелой кожей и тёмной полосой волос внизу живота.

Он надвигается. Дышу и кусаю губы. Нет, нет, только не это. Я боюсь. Не надо больше.

— Я не буду входить. Пока не буду, Лен. Пусть заживёт.

Его слова слегка успокаивают. Ужас чуточку отпускает, и я послушно укладываюсь на спину. Он с восхищением осматривает моё голое тело. И начинает трогать. Крупные мужские пальцы ласкают кожу, и, что-то прохрипев, он проводит руками от ног до талии и выше, быстро и сильно, будто не может насытиться. Сжимает, гладит, и так по кругу. Мнёт грудь, ногтями кружит вокруг сосков.

— Хочу тебя безумно, — горько смеётся, укладываясь сверху, придавливая крупным тяжёлым телом, — но не буду больше делать больно. Обещаю.

Дышу через раз, наблюдая за тем, как он целует мою кожу, волосы, губы. Впивается в рот болезненными, сумасшедшими поцелуями.

Алекс просто прикасается и очень много гладит, но в этом столько страсти! Наклоняется и, пытаясь раскинуть в стороны мои ноги, целует лобок. Не даю, сжимаюсь, боюсь, толкаю его прочь от себя, но он применяет силу, и мне приходится подчиниться. Глазунов начинает зализывать нанесённую собственноручно рану, как зверь. Да он и есть зверь. Одинокий волк, который оставит меня уже завтра. Я уверена. Но его горячий язык… Он везде. Он дурманит, несмотря на страх. Алекс возвращается обратно и сжимает моё лицо в тиски, по новой терзая губы. Сосёт язык и мучает рот.

И хоть из-за страха и пережитой боли я воспринимаю всё это будто со стороны, сопротивляться перестаю. Позволяю перевернуть себя, уложить на живот, скользить языком и пальцами по попке и ниже. Внутрь. Целовать сзади. Так странно и необычно. Запретно и грязно.

Он придавливает локтем поясницу и не даёт встать. И удерживает себя на грани. Он борется с собой. Я это чувствую. Но не делает мне больно.

— Цени красавица.

И постепенно становится уже не так страшно. Появляется лёгкое безразличие. Потом интерес. Накатывает едва уловимое тепло и даже жар. Он сжимает мой зад, уткнув меня лицом в подушку. И всё это приобретает другой оттенок.

— Ненавижу тебя, — отвечаю, глухо промычав в пуховую мягкую ткань. — Жду, когда ты сгоришь в аду.

— Знаю.

Горячее дыхание. Тёплые губы на коже. Алекс хрипло смеётся. И действует активнее. И, когда кажется, что я ещё смогу его оттолкнуть и всё это прекратить, внизу начинает сладко пульсировать и ныть, разрывая меня на кусочки и перекрывая собой всю боль от первого раза.

Глава 37

Я проваливаюсь в сон-забытьё. Уставшая, вымотанная и пережившая так много новых, невиданных ранее ощущений, засыпаю, не помня себя. А когда пробуждаюсь, Алекс снова целует мои губы, опять ласкает и, вторгаясь в рот языком, поклоняется каждому кусочку моего тела. Но на этот раз ещё более трепетно, чувственно, с содроганием. Я совсем запуталась и уже ничего не понимаю. Мне кажется, что я схожу с ума. Как Алекс может быть бесчувственным легкомысленным бабником, одиноким волком и монстром и при этом отдавать мне столько нежности?

С тех пор, как он попробовал меня, как женщину, с Алексом что-то случилось. Словно его дико впечатлило, что я на самом деле оказалась невинна. Он развлекается, расчёсывая мои волосы, просит надеть платье, но при этом долго и строго выбирает самое закрытое. А потом и вовсе заставляет надеть брюки, добавив, что никто не имеет права любоваться на мои ноги.

— Думаю, Глазунов, ты капитально превышаешь свои полномочия. — Отшвыриваю брюки, а он насмешливо дёргает меня за талию к себе, опять целует, жмёт, мнёт и ласкает, пропитывая новой порцией желания и похоти.

Может, он напился, пока я спала? Странный какой-то, загадочный.

— Просто делай, как я сказал, милая.

«Милая?» А что, если напилась я? Его слова звучат не так, как обычно. Не зло, а словно бы искренне, и во взгляде больше нет жестокости, скорее глубина и осознанность. Мы выходим из номера, пересекаем коридор. Тысячи женщин с радостью согласились бы на то, чтобы Глазунов вот так сжимал их ладонь, спускаясь на ужин. Но что со мной, почему больше не хочется врезать ему между ног? И даже треснуть вазой уже жалко? И вроде бы можно огрызнуться, но вместо этого я снова с ним целуюсь.

— Как ты себя чувствуешь, Лен?

Осматриваю Глазунова с ног до головы, обдумывая вероятность того, что его тело захватили инопланетяне.

— Немного устала, — неожиданно демонстрирую тупую честность, с опаской кошусь на своего спутника, совершенно не понимая, что от него ждать.

— А я превосходно, Лен. Будто проспал больше двенадцати часов, а потом искупался в живом источнике, — он делает паузу, по новой овладевая моими губами.

Целует, совершенно не переживая о правилах приличия, а ведь на нас опять смотрят люди.

— Я бы мог продолжать и продолжать любить тебя. Потому что совершенно не насытился тобою. Вот этот голод, — обнимает он меня двумя